Яков Липкович - И нет этому конца

Крашенков не торопился уходить. Он даже не заикался об этом, хотя ни на минуту не забывал о том, что рано или поздно придется возвращаться. Один аллах знает, что ему сегодня еще предстоит…

— Як пане ликар видносытся к тому, щоб повечеряты з намы? — как всегда почтительно, заглядывая в глаза, спросил старик.

— Положительно, — ответил Крашенков.

— Про́шу? — не понял старик.

— Добре отношусь!

— Вероника, накрывай на стол!

Вероника вскочила, побежала на кухню. Хлопотали все. Даже больная. Подсказывала: принести это, принести то…

Лицо Вероники раскраснелось. Она старалась вовсю, хотя взглянула на него всего два или три раза.

Интересно, ради кого она так старается — ради пана лекаря или ради Сережи Крашенкова? Странная она какая-то, очень странная.

— Ласково просимо до столу! — обратился к нему старик.

Угощение было почти как в добрые старые времена. Тут и вареная курица, и сало, и соленые огурцы, и крутые яйца, и мед в сотах. И, конечно же, бутылка первача. Глаза у Крашенкова разбегались.

Старик встал, в руке у него был граненый стакан, до края наполненный самогоном.

— Выпьем за пана ликаря! За його здоровя и щастя! Щоб з ным прыйшлы радисть и краще життя в нашу хату!

— Вот за последнее я выпью с удовольствием! — воскликнул Крашенков и весело чокнулся с Вероникой и стариком.

— А больной почему не дали? — спросил он. Старик и Вероника растерянно смотрели на него.

— А мы думалы, що ий не треба пыты, — извиняющимся тоном сказал старик.

— Пить нельзя, а пригубить можно. Приложиться и сделать маленький, маленький глоток.

Хозяйке налили горилки, и она, довольная тем, что ее не забыли, чокнулась с каждым. Крашенков подумал, что, может быть, впервые за долгие месяцы болезни у нее поднялось настроение.

А потом они пили в основном вдвоем со стариком. Бывший польский солдат говорил заплетающимся языком, что таких хороших и простых офицеров, как в Советском Союзе, нет на всем свете. «А польски офицеры булы дуже гордые и важные. Кожный як круль!» И он с фасоном прошелся по комнате, подкручивая воображаемые усы.

Крашенков хохотал и все время подбивал старика на новые номера. Под конец сам не удержался и показал фокус, который знал с детства. Монетка вдруг сама по себе исчезала из рук и появлялась в самых неожиданных местах. Даже у больной под подушкой.

Глаза у Вероники блестели, и она потеплевшим взглядом неотрывно смотрела на разошедшегося Крашенкова.

Но тут старик обнаружил, что бутылка пуста.

Пришлось Веронике подняться и идти за горилкой.

— Я пойду помогу ей, — сказал Крашенков, направляясь следом за ней. Сердце его бешено колотилось. Он понимал, что ляпнул чушь — как будто ей одной не донести бутылку. Но сейчас его мало беспокоило, что подумают о нем старики. В конечном счете они тоже были когда-то молодыми и не будут строго судить их. Кроме того, последнее слово не за ним.

Он увидел Веронику, как только вошел в прихожую. Она стояла на коленях у старого сундука и доставала горилку. Он взял девушку за плечи, и она послушно встала и повернулась к нему лицом. Он прижал ее к себе, их губы соприкоснулись. Он ощутил холодок ее зубов и, уже ничего не соображая от охватившего его желания, поднял Веронику на руки.

— Не тут, — шепнула она.

Он метнулся в глубь прихожей, натыкаясь на какие-то ящики, стулья, палки…

— До горыща… — снова шепотом подсказала она.

На чердак? Он вспомнил, что где-то здесь была лестница, которая вела наверх.

Но где она, где?

Вероника пыталась освободиться, идти сама. Но он ее не отпускал, ему казалось, что она может убежать.

Наконец он наткнулся на лестницу.

Она держала его за шею, и он ступенька за ступенькой поднимался с нею на чердак…

А там, увязая по колено в густом и душистом сене, он сделал еще несколько шагов. И это было последнее, что еще подчинялось рассудку…

Они лежали, утопая в мягком и душистом сене: он на спине, она на боку, положив голову ему на грудь. Время от времени она пропускала пальцы в ворот гимнастерки и гладила, гладила. Ее легкие пушистые волосы щекотали ему лицо…

— Як тебе звуть?

— Сергей… Сережа…

— Сергей… Сережа… — медленно повторила она.

— А тебя как звали, когда была маленькой?

— Вероничкой…

Он по ее голосу понял, что она смущенно улыбнулась: «Вот, мол, как смешно и хорошо звали меня».

— Вероничкой? Забавно.

— А ще звалы Васылем…

— Мужским именем?

— Ага. Колы малэнька була, не хотила дывчинкою буты. Всим казала: хлопчик я, Васылем звуть…

— Скажи, а как по-украински Сергей?

— Сергий.

— Отец Сергий…

Вероника тихонько хмыкнула…

— Ты чего смеешься? Так называется повесть Льва Толстого об одном монахе… Читала?

— Ни. Зараз мало читаю.

— Почему?

— Да так. Николы. Маты хворие. Тепер всэ хозяйство на мени…

— А дядя разве не помогает?

— Яка вид нього допомога? Сам як мала дытына…

— А муж где? — наконец спросил Крашенков.

— Хто його знае, — помедлив, ответила она.

— На войне, что ли?

— Був и на вийни…

— Пропал без вести?

— Може, й пропав…

— А дети у вас были?

— Ни. Ни дитей, ни внукив…

Кто он, ее муж, не оставивший ей после себя ни радости, ни надежд? Не тот ли хмырь на фотографии? Крашенков вспомнил его лицо. Какое-то не мужское, с мелкими кукольно-красивыми чертами.

Постой, постой, где же он еще видел это лицо? Притом совсем недавно, прямо на днях…

И память вынесла на поверхность вторую физиономию. Те же мелкие черты, та же дешевая, фатоватая, немужественная красота…

Оба лица мгновенно сблизились и соединились в одно.

От неожиданности Крашенков даже приподнялся:

— Послушай! Твой муж не летчик? Не капитан?

— Ни. Нэ льотчик.

— А кто он?

— Да так — людына.

Пренебрежительный тон, которым она говорила о муже, не остановил Крашенкова. Он продолжал допытываться:

— Но в какой части он служил? Кто был по званию?

— Да на що тоби здався мий чоловик? Я ж тебе про твою жинку нэ пытаю?

— А ты спытай, — улыбнулся Крашенков, опять ложась на спину.

Да, сходство поразительное. Но судит он все-таки по памяти, а это дело ненадежное: могло и показаться…

— Казав: можно спытаты, а сам мовчит…

— Что?

— Яка у тебя жинка?

— А-а!.. Уродина!.. Страшна, как черт. Добра, как ангел…

— Нэмае у тебя ниякой жинки. — Она снова положила голову ему на грудь. — Прыдумав ты всэ!

— Не все… Вот тебя не выдумал… И этот чердак не выдумал… И эту ночь не выдумал…

— Це вирши? — удивилась она.

— Конечно. Стихи одного неизвестного великого поэта…

Она с нежностью смотрела на него своими большими черными глазами, и он, отзываясь всем существом на этот взгляд, уже опять не в силах был ничего ни говорить, ни думать…