Александр Золототрубов - В синих квадратах моря

К Грачеву подошел механик — высокий и сутулый. Глаза голубые-голубые. За эти глаза механика на лодке прозвали «Василисой Прекрасной». Бывало, войдет он в кают-компанию, а кто-нибудь с улыбкой спросит: «Василиса Прекрасная, может, сыграешь на баяне?» «Василиса» отшутится, возьмет в руки баян, и польется песня о родных краях, о морях и походах, о девушках, которые ждут не дождутся своих подводников. Неужели эти глаза не увидят больше ни неба ни моря?

— Возьмем воздух из торпед, — доложил механик. — Выпустим топливо, питьевую воду, чтобы облегчить лодку.

— Надо попытаться, — согласился Грачев.

Механик ушел, а он гадал, кого еще послать. Савчука? Сильный пловец. Но доберется ли? Глубина все-таки… Видно, те двое захлебнулись. Грачев не мог ответить на все эти вопросы, но понимал: надо действовать. Море… Оно было его жизнью. А сейчас он задыхался в его смертельных тисках. Море давит, нет надежды на спасение. Впервые за службу Грачев подумал, что здесь, на глубине, кончится его жизнь и Любаша останется одна. С ребенком. Вдруг возникла мысль написать ей. Савчук потом перешлет. Все равно его надо посылать. Грачев оторвал кусок карты…

— Товарищ командир, я готов! — доложил лейтенант.

— Осторожнее… Вся надежда только на вас, — Грачев подошел к нему ближе. — Счастливо, Женя… А вот эту записочку спрячь подальше. Моей жене…

Савчук пролез в торпедный аппарат.

— Только бы добрался до своих, — вздохнул Грачев. И снова мысли о Любе. Хорошо бы сына… В морях его дороги. Без ночных тревог и взрывов, без пороховой гари, не то что ему досталось. Кем сын станет? В нем будет отцовская кровь. Жена даст ему доброе имя. А если дочь?..

В отсек вошел механик. Грачев пристально посмотрел ему в лицо. Глаза «Василисы Прекрасной» бесцветные, стеклянные, казалось, в них давно погасла жизнь.

— Ну? — спросил командир.

Тот молча развел руками. Грачев с минуту стоял без движения, до крови закусив губу. Потом глухо сказал:

— Соберите людей, раненых не тревожить…

Что сказать людям? Эти минуты были для Грачева пыткой. Нет, совесть его не мучила — он сделал все, что мог. Жгла боль, что не удалось уйти невредимым. А ведь раньше где только не проводил он свой корабль! Не раз хаживали сквозь минные поля, форсировали банки, уходили от врага даже тогда, когда, казалось, гибель неминуема. И все же его совесть перед экипажем чиста, он не кривил душой. И не трусил…

Матросы заходили в отсек молча — усталые, с бескровными лицами, и каждый задерживал на командире свой взгляд. Грачеву было мучительно трудно видеть их лица. Боцман вошел последним, о как-то неестественно улыбнулся, бросил в шутку:

— Ну, морские львы, чего носы повесили?

В отсеке стояла напряженная тишина. Все ждали, что скажет командир.

— Матросы, — Грачев почувствовал, как к горлу подступил комок. — Вы геройски сражались. Не один фриц нашел себе могилу на дне. Но сейчас мы попали в беду. Осталась надежда на Савчука. Что ж, умрем, если надо! Я не вижу слез на ваших глазах! Спасибо, матросы. Я верю, что никто из вас не упрекнет меня. Всегда я думал только о вас, и если с риском для собственной жизни мы уничтожали фашистские корабли, то не ради славы… И матерям не будет стыдно. — И уже громче Грачев спросил: — Скажите, разве я не прав?

Молчание было ему ответом.

— Я это знал. И не надо слез. Не надо!..

етр распахнул окно. Лохматые тучи уползли куда-то на запад, и на небе, словно сотканном из огромного куска голубого бархата, заискрились кристаллики звезд. Ветер улегся, и стало тише. Нева пузырилась мелкими барашками. Вот, энергично вспарывая черную воду, стремительно несется белый пассажирский пароходик. А дальше, тяжело покачиваясь, ползет работяга-буксир. А сколько огней на набережной!..

Петру грустно. Он уезжает к новому месту службы, на Север. Каково-то будет там? Вот почему навевает тоску и мелодичный бой курантов на медной башне с острым шпилем, и этот тихий вечер, и безразлично катящая свои воды река, и даже веселая песня, доносящаяся с пароходика.

— Уложил чемоданы? — раздался за спиной голос жены. — Нет? Ну, Петенька, время-то бежит…

Он слышал, как Лена переодевалась, шелестела платьем, как закрыла гардероб и ушла в другую комнату. Он уезжает, а она остается: Лена учится в консерватории. Петру не было от этого легче. Одно успокаивало: он устроится, обживется на корабле, а к этому времени подойдут каникулы, и жена приедет.

Он взял чемодан и стал укладывать вещи. Все хорошо, вот только не съездил в деревню к маме. «Сыпок, пусть все село увидит тебя в военной форме! Ты ведь весь в отца…» Ему вспомнились слова матери, и в них слышалась скрытая тревога. В самом ли деле он так сильно любит море. Конечно, ее можно понять: матери хочется лишний раз убедиться, правильную ли дорогу выбрал сын? Но разве можно так просто объяснить, как тянет его море, как оно с самого детства напоминает о себе бережно хранимой отцовской формой, линялой тельняшкой, зачитанной до дыр книгой о морских походах.

Петр вошел в столовую. Лена сидела на диване и заплетала косы. Соломенный цвет их слегка оттенял ее нежное лицо. Она быстро поднялась навстречу мужу, прижалась к нему, по-детски покручивая блестящую пуговицу — на его тужурке. В больших темных глазах заблестели искорки.

— Киснешь, моряк? А мне каково — одна остаюсь!

Петр обнял ее.

— Знаешь, оставлять тебя боязно: вдруг отобьют! Приедешь на каникулы? — Глаза Петра, над которыми кустиками топорщились брови, смотрели грустно.

— Приеду. Не веришь? — Она обидчиво протянула: — Эх ты, Фома неверующий!

— Ну, ну, не сердись! Станешь известной пианисткой, и будут говорить: «Плывет светило со своим естественным спутником». Глядишь, и мне кусочек славы достанется.

Она усмехнулась:

— Сомневаешься в моем таланте? Ну, признайся! Молчишь? А вот Андрей говорит, что я далеко пойду. Ведь не льстит же он мне.

Петр молча отстранился от жены.

— Я чаю согрею, — сказала Лена.

Петр подошел к столу, достал из ящика небольшой сверток. Письма отца. Зеленовато-желтые, порванные на сгибах листки. В них — вся жизнь отца, жизнь подводника, с морскими дорогами, штормовыми ночами, грохотом глубинных бомб. Каждое письмо — история какого-нибудь похода, история людей, с которыми воевал отец. Одно из них — на куске штурманской карты. Писано наспех, но столько в нем чувства, что Петр, когда читал, чуть не задыхался от волнения:

«Любаша, кажется, больше тебя не увижу. Если это случится, крепись. И, пожалуйста, выполни мою просьбу. Любаша, милая, она касается нашего ребенка. Почему-то верится, что будет сын. Назови его Петром. Хотелось бы видеть его морским офицером и обязательно на моем родном Баренцевом морс. Ну, а если дочь — дай ей имя Ассоль. Повези ее когда-нибудь на Север и покажи тот причал, с которого ты провожала меня. И еще, Любаша, у дома матери посади тополь…»