Лев Кожевников - Улыбка Афродиты. Смерть прокурора

— Сейчас ты напоминаешь мне пьяного скифа, который нанюхался жженой конопли, сидя под бычьей шкурой. Во всяком случае, рожи у них после этого точь-в-точь похожи на твою.

Асамон рассмеялся на его слова и отправился в угол напиться. Простая вода из глиняного килика показалась ему божественным нектаром и славно освежила пересохшее горло.

— Ах, Мегакл, ты, наверное, забыл, что значит любить! Или же не любил никогда. Баранья ляжка, хорошо пропеченная на угольях, — единственная радость, которая осталась у тебя в этой жизни. Клянусь, мне даже жаль тебя, бедняга Мегакл, — искренне, без ответной насмешки посочувствовал он.

Мегакл равнодушно пожал плечами, фыркнул.

— Да уж… баранью ляжку я не променяю ни на какую другую. Особенно если добавить к ней хойник доброго вина.

Асамон расхохотался и обнял наставника за широкий стан. Глаза его блестели лихорадочной веселостью.

— Что с тобою, Мегакл? Ты так ворчишь, как будто недоволен мною? Но вчера, когда я был самым несчастным из смертных, ты лез из кожи, чтобы развлечь меня и как-то воодушевить. Сегодня же, когда я счастлив, счастлив безумно, ты делаешь все наоборот. Если бы я не знал тебя достаточно, я бы решил, что ты — мелкий завистник, для которого чужие радости приносят горе, а чужие несчастья дают удовольствие лживо сострадать.

— Э, все пустое. Вчера, да, ты был безумно несчастен, ты прав. И я тебе сочувствовал. Сегодня ты счастлив безумно, и это тоже сущая правда. Но результат, к сожалению, и вчера, и сегодня одинаков — ты безумен. И только. Завтра, я готов биться об заклад, ты вновь станешь безумно несчастным из всех. Боюсь, теперь уже навсегда.

— Но почему?! — вскричал Асамон, холодея, ибо уловил в словах наставника некий зловещий смысл.

Мегакл усмехнулся и ткнул толстым, корявым пальцем Асамону в грудь.

— Запомни, красивые девушки — это добычи победителя, а не безумца с блуждающим взглядом и руками, трясущимися от любви.

Безмятежная улыбка вновь воцарилась у мальчика на щеках.

— Добыча… красивые девушки… Ах, Мегакл, ты рассуждаешь сейчас как наемник, который привык брать свое насилием. Ты, верно, знать не знаешь всех прелестей взаимной любви. Нет, мы говорим с тобой о разных предметах. И довольно, я больше не желаю ничего слушать.

Он вновь улегся на ложе и закинул руки за голову. Мегакл некоторое время с сомнением его разглядывал, затем хмыкнул с явной досадою и обратился к прежнему своему занятию. Однако оставленный разговор, похоже, не давал ему покоя. Поэтому спустя время он сердито проворчал:

— Я что-то плохо верю, мой друг, чтобы женщина полюбила мужчину за слабость. Особенно если у нее имеется какой-никакой выбор.

Настойчивость, с которой наставник проводил одну и ту же мысль на разные лады, показалась Асамону наконец подозрительной. Он насторожился. К тому же, он вспомнил вдруг, что видел сегодня наставника в палестре, разговаривающим с Теллисом — как теперь выяснилось, отцом Хрисы. Тогда Асамону даже почудилось, будто речь между ними шла о нем.

Он сел на ложе.

— Мегакл, ты что-то не договариваешь? В чем дело?

Наставник обернул к нему большое, обезображенное шрамом лицо. Здоровый его глаз светился проницательностью и глубоким умом.

— Мне показалось, — он усмехнулся, — ты начинаешь догадываться, в чем именно. Или я не прав?

Асамон дернул плечом, однако хмуро осведомился:

— Теллис?

— Да. Но не просто Теллис. Он отец этой девушки. Одно из первых лиц в Спарте, от воли которого зависит судьба многих и многих людей. Лохаг, имя которого гремит далеко за пределами Эллады, повергая в ужас ее врагов. Надеюсь, в своих притязаниях ты как-то учитываешь существование этого человека?

Асамон опустил голову.

— Я был знаком с ним прежде. Но кто он, узнал только сегодня, — стыдясь, выдавил он.

— От служанки?

Асамон кивнул, окончательно подавленный всеведением Мегакла. Он даже не стал спрашивать, откуда ему все это известно, ибо не раз на подобный вопрос наставник отвечал так: «Если бы при моем ремесле я не знал всего заранее, сегодня, возможно, меня не было бы в живых». Мегакл совершенно прав — и Хриса, и он сам, и их только-только определяющиеся отношения, которые иначе, как безумием, покамест даже не назовешь, — все это всецело находится во власти одного человека, ее отца, чья воля, вернее, своеволие в этом деле питаются одним недобрым чувством — враждой к Афинам.

Мегакл словно подслушал его мысли.

— Не думай, будто я осуждаю твою опрометчивость, — задумчиво произнес он. — Вероятно, все влюбленные ведут себя именно так, и им кажется, что во всей подлунной они существуют одни друг для друга, и только их желания и интересы для них закон. Нет, мой мальчик, это великое заблуждение. Мы все, словно канатами, опутаны нашими отношениями. Если сегодня ты попираешь чьи-то интересы, то жди, что в скором времени будут попраны твои тоже. Немало любящих сердец было разбито об эту скалу.

Асамон долго с угрюмостью смотрел в пол, себе под ноги. Наконец спросил:

— И что теперь? Что я должен делать?

— Что делать? — Мегакл хмыкнул. — Отличный вопрос. Я ждал его. Только не говори теперь, будто твой дядька мешается не в свое дело.

Но мальчик и без того молчал, не подымая головы.

— Подумай, какая причина может заставить Теллиса толкнуть свою дочь в объятия афинянина. Разве что сами боги вдруг лишат его разума! Однако у наших славных спартанцев есть одна слабость, на которой единственно мы можем сыграть. Более всего они ценят в человеке доблесть и силу. Это так. И тогда, мой мальчик, я отправился прямиком к Теллису, ты это видел. И предложил ему биться об заклад. Цена — победа. Твоя победа. Поверь, он оказался в безвыходном положении, поскольку в состязании принимает участие родной его сын. Отказ был бы равносилен признанию себя побежденным, еще до начала боя. Он посмеялся, мудрый человек, однако вызов принял. Ибо это честная игра. Ты знаешь, в отличие от афинян, спартанцы слово держат. Теперь, как это ни странно, твоя судьба и судьба твоей возлюбленной — всецело в твоих руках.

Поскольку Асамон по-прежнему молчал, глядя в пол, наставник продолжал:

— Завтра твоя прелестница явится вместе с отцом в палестру. Надеюсь, в случае поражения ты не станешь и далее притязать на ее любовь и не поползешь к ней на коленях, словно побитая собака, виляя хвостом и смиренно вымаливая свой жалкий кусок?

Он встал рядом, глядя на питомца сверху вниз, на вьющиеся темные волосы. Усмехнулся.

— Кстати, мой друг, это все тоже — прелести взаимной любви. Как ты изволил верно заметить.

Асамон поднял на наставника черные, немигающие глаза, и тот вдруг почувствовал себя словно стоящим на самом краю ужасного провала с клокочущей далеко внизу огненной лавой. Они долго смотрели так друг на друга в упор. Наконец Асамон чужим, охрипшим голосом проговорил: