Лев Кожевников - Улыбка Афродиты. Смерть прокурора

…Для состязания мальчиков в единоборствах Совет Олимпии (Булевтерий) назначил местом проведения одну из малых палестр — неподалеку от южной стены большого олимпийского гимнасия. Зрительские места опоясывали скамму по периметру и отделялись от нее невысокой каменной балюстрадой. Изящный портик шириной около десяти локтей с двумя рядами каннелированных колонн окружал внутренний двор, отделяя его от служебных помещений и мест отдыха.

По обе стороны у главных выходов курились алтари, распространяя запах фимиама, Блистали между колонн светлым мрамором статуи атлетов, прославивших свое имя в Олимпии.

Торжественная процессия юных атлетов в сопровождении суровых педотрибов и музыкантов в ярких, расшитых звездами и цветами одеждах, окруженная строем чернокожих, огромных рабов, медленно вступила на раскаленный, выбеленный зноем песок. Грохот медных тимпанов и пение флейт мешались с рукоплесканиями и приветственными возгласами из публики.

Совершив круг почета, процессия развернулась и встала в центре.

Асамон, едва ступил на скамму, почувствовал вдруг среди многочисленных зрителей присутствие Хрисы. Даже не поворачивая головы, он мог указать безошибочно ее место на западной стене, в углу. Оттуда, ему казалось, исходит на него мягкое, теплое свечение, подобно тому, как все живое в подлунном, даже не обладая зрением, ощущает перемещение солнца по небесному куполу благодаря живительному воздействию его лучей. Но он не взглянул в сторону Хрисы ни разу, понимая, что договор, заключенный Мегаклом у него за спиной, лишил его права даже на случайный взгляд, который теперь мог выглядеть как унизительная и незаслуженная подачка. В ее глазах тоже. Хитромудрый Мегакл сжег все мосты, безжалостно, как истый наемник. Теперь в случае поражения Асамон становился навсегда заложником собственного слова. Но стоит ему это слово нарушить, он уподобится той самой «побитой собаке, которая, виновато виляя хвостом и ползая на брюхе, вымаливает свой жалкий кусок».

Асамон даже застонал сквозь стиснутые зубы, ярко представив себе подобный исход.

Теперь, когда его отношения с Хрисой стали в какой-то мере определяться, когда он почти уверился, что она тоже ищет с ним встречи, поражение представлялось ему равносильным смерти…

Разумеется, и прежде у него не было намерения проигрывать. Но ставка в игре оказалась вдруг настолько огромна, что игра в его глазах переставала быть игрою…

Напутственная речь, обращенная к юным олимпийцам, едва достигала его сознания. Но когда началась жеребьевка, Асамон очнулся. Вслед за другими с отрешенным видом он погрузил правую руку по локоть в серебряный сосуд. На дне он нащупал первый попавший жетон и, как предписывалось правилами, не глядя, передал педотрибу. Затем писец острым стилом начертал на воске против его имени букву жребия, означенную на жетоне, и торжественная церемония на этом для Асамона завершилась.

Страх поражения и жажда победы, по сути равнозначные в его глазах жизни и смерти, неожиданно выбили Асамона из состояния душевного равновесия. И результаты не замедлили сказаться…

В первом бою против Даимена из Лидии он действовал, себя не сознавая, как если бы его тело ему не принадлежало вовсе. Он наносил удары, но не чувствовал ни рук, ни ног. Пропускал сильные удары в ответ и тоже их не чувствовал, не ощущал спасительной боли. Обремененное тяжким грузом, сумеречное сознание, скованное напрочь страхом поражения, предавало его, предавало его тело, его дух, жаждавший победы, и лишь одна скудная, жалкая мысль с назойливым упорством держалась в голове во все время поединка — быть осторожным, не допустить роковой ошибки, промаха. Не проиграть! И была бесплодна, ибо сознание существовало отдельно и не ведало, что творит тело.

Внешне действия юного афинянина выглядели сумбурной и яростной атакой, лишенной начисто какого-либо расчета, а расчеты соперника и вовсе во внимание не принимались. Попросту он не был способен их предвидеть.

Даимен, сын Комета из Лидии, рослый и вдумчивый атлет, казался несколько обескураженным подобной манерой боя. Он знал афинянина десять месяцев, знал все его излюбленные приемы, удары, коварные импровизации, на которые был способен из всех, пожалуй, один он. Даже накануне, словно предчувствуя, что жребий сведет их с афинянином на скамме, наставник Даимена со тщанием продумал с ним тактику предстоящего боя.

И вдруг все пошло прахом.

Опыт Даимена из Лидии оказался слишком невелик, чтобы суметь распознать вовремя состояние соперника и воспользоваться его слабостью. Он растерялся и принял слабость за силу. Кроме того, тактика, внушенная наставником, превратилась в шоры на его глазах, и — беспорядочный, но сокрушительный удар ногой в живот вскоре прочно уложил злополучного Даимена на песок.

Они не понравились публике. Ни тот, ни другой. Асамон понял это по жидким рукоплесканиям и вялым подбадриваниям, которые доносились с мест, где сидели афиняне.

Мегакл тоже выглядел недовольным. Набросив на питомца гиматий, он с сарказмом в голосе проворчал:

— Будем считать, эта победа свалилась на тебя прямо с небес. Судя по тому, как это все было бестолково обставлено, тебя, мой друг, опекает там сама Афродита, не иначе.

По отсутствующему взгляду мальчика, наблюдая за ним краем глаза, он, однако, видел, что слова не доходят до его сознания. Похоже, избранное средство оказалось слишком сильным, какая-то мера допустимого была перейдена, и, возможно, окажись у него время, Мегакл смог бы что-то переиначить. Хотя бы за день…

В глубине души наставник понимал, что оба они одним и тем же вещам придают слишком разную цену — в этом, вероятно, состояла главная его ошибка. Оставалось единственно надеяться.

Второй поединок Асамона против упорного Автолика, сына Филиппа из Депеи, мало что изменил в его манере. Правда, соперник на сей раз уже не заблуждался и принимал афинянина таким, каков он есть, с самого начала. Избиение началось — расчетливое, искусное, беспощадное избиение, пусть яростного, но лишенного разума и, следовательно, беззащитного человека. С таким же точно успехом против изощренного в схватках панкратиаста можно было поставить на скамму необученного рукопашному бою раба, лишь бы тот размахивал кулаками и яростно лягался.

Казалось, конец предрешен. Но жестокая трепка неожиданно возымела на Асамона действие. Себе на беду Автолик из Депеи беспощадными, сокрушительными ударами сумел-таки «достучаться» до сумеречного, парализованного сознания соперника. И заставил его очнуться. Опечаленный вконец Мегакл отметил это немедленно по осмысленному выражению лица питомца с жесткими, бешено сверкающими глазами.