Лев Кожевников - Улыбка Афродиты. Смерть прокурора

Асамон знал приятеля достаточно: тот был весьма неуравновешен по натуре, и приступы внезапной, бурной деятельности вдруг необъяснимо сменялись в нем ленивой и тупой созерцательностью при полном упадке душевных сил. Но сегодня Гнафон выглядел великолепно и был опасен своей изощренной непредсказуемостью. Две победы в предыдущих поединках говорили об этом лучше всего.

Во время одного из ударов Асамону удалось все же перехватить запястье приятеля, и он сильным рывком на себя вывел его из равновесия, подставив на ходу бедро. Ликосурец, взлетев в воздух, оказался на песке. Но Асамон не стал ввязываться в борьбу с полным сил соперником. Такие положения всегда чреваты самыми неожиданными и опасными ударами, а рисковать он не хотел.

Публика расценила этот шаг не в его пользу. Послышались насмешливые реплики, свист, а кто-то ловкий даже запустил в него огрызком яблока, угодив в плечо, и вызвал тем смех.

Но на скамме все шло по-прежнему: ликосурец стремительно наступал, и афинянин, как в первых двух поединках, едва успевал защищаться. Казалось, он не мог ничего противопоставить, хотя многие помнили, чем эти поединки закончились, несмотря на малопривлекательную манеру боя. Вскоре все голоса смолкли. Появилось ощущение, будто при всем напоре и стремительности атака ликосурца выглядит беспомощнее умелой защиты соперника. Но вновь раз за разом Гнафон из Ликосура нанес два чувствительных удара по туловищу, в голову и продолжал наступать.

Зрители, недовольные бездействием афинянина, принялись улюлюкать.

И вдруг — молниеносный удар. В подбородок. Мало даже кто заметил. Словно наткнувшись на препятствие, Гнафон из Ликосура чуть качнулся назад, лицо его безвольно обмякло, зрачки покатились вверх, под веки. На подгибающихся, ватных ногах он сделал еще два слабых шажка вперед и разом, как бы сломавшись в плечах, в поясе, пал на колени, уставил незрячее лицо в небо.

Поединок был закончен.

В третий раз юный афинянин покидал скамму при всеобщем молчании обескураженной публики. Только что многие улюлюкали и осыпали его насмешками, веселились, когда огрызок яблока ударил афинянина в плечо, и вдруг приходилось признавать свои заблуждения, вместо хулы воздать гонимому хвалою — на этот нелегкий шаг необходимо время и известная доля мужества. Публика стыдливо молчала.

Мегакл, единственный, прямо от барьера подхватил питомца в охапку и, радостно похохатывая, в три прыжка вознес победителя на место, изрядно помяв его.

На каменной скамье, поверх небрежно брошенного гиматия, Асамон наткнулся глазами на кроваво-красную крупную розу с еще не раскрывшимся до конца бутоном. Равнодушным жестом наставник смахнул цветок на пол и усадил Асамона на скамью, крепко тиснув его еще раз в могучих объятиях. В возбуждении Асамон тотчас забыл о цветке. Впереди его ждал бой победителей. С Тисаменом, братом Хрисы. Все другие соперники из дальнейшей борьбы постепенно выбыли. Из них последним оставался Гнафон из Ликосура. Теперь он уходил со скаммы, опираясь на плечо педотриба, с низко опущенной головой.

Неизбежность поединка с Тисаменом юный афинянин ощущал в себе постоянно. Так муравьи предощущают грядущую жестокую засуху и голод и с особым прилежанием пополняют свои кладовые зернами полевых злаков. Это противостояние определилось между ними еще в Элиде, не по вине Асамона. И когда их однажды поставили в пару друг против друга, учебная схватка в мгновение ока превратилась в ужасное побоище. После оба были жестоко высечены в назидание всем, но в пару их ни разу с тех пор не ставили.

Мегакл, бывший свидетелем побоища, спустя время то ли в шутку, то ли всерьез заметил: «Судя по вашему любезному обращению друг с другом, война Афин со Спартой в скором будущем вполне предрешена. Для этого нет нужды быть пророком».

С появлением Хрисы беспричинная, казалось бы, неприязнь между ними обрела наконец твердую почву.

Асамон ждал поединка с нетерпением. Для него это была единственная возможность одолеть спесивую гордость спартанцев по отношению к себе. Он должен сокрушить Тисамена, лучшего из них, излюбленным оружием самих спартанцев. На глазах у всех. Другого выхода нет. Мегакл тысячу раз был прав, лишая его выбора. Или пусть его, Асамона, вынесут со скаммы мертвым эти неподвижные рабы-нубийцы с безжизненными, тупыми физиономиями. Он готов теперь на все, кроме поражения.

По обыкновению участникам боя победителей давалось какое угодно время, чтобы подготовить себя к поединку. Но на сей раз ни один из соперников не захотел использовать это право.

Мегакл, провожая Асамона на скамму, неторопливо наставлял:

— У твоего соперника, мой друг, есть одно достоинство, которое следует превратить в недостаток. Он думает, прежде чем сделать. А ты делаешь, прежде чем подумать. Поэтому не давай ему думать, наступай. Ни одной паузы на размышление. И тогда собственный недостаток ты обратишь в достоинство. Да помогут тебе боги, — пробормотал он вслед, тяжело опираясь руками на горячий камень балюстрады.

Грациозная, гибкая фигура мальчика, словно отлитая из бронзы, застыла посреди скаммы с поднятой вверх правой рукой.

— Асамон, сын Дамасия из Афин! Против Тисамена, сына Теллиса из Спарты! — прокричал глашатай и, отирая покрытый каплями пота коричневый лоб, поспешно убрался в тень.

Тисамен вместо приветствия слегка ударил афинянина кулаком в плечо и повернулся в свой угол, даже не удостоив взглядом. Это был рослый, широкий в кости атлет, несмотря на свой юный возраст, и в будущем обещал превратиться в такого же гиганта, каким выглядел отец. Хотя при несомненной телесной силе это обстоятельство сообщало его движениям некоторую медлительность. Ее имел в виду Мегакл, давая свои наставления. Но Асамон, преисполненный неприязни к спартанцу, на сей раз с ним не согласился.

— Медлить еще не значит думать, — сквозь зубы обронил он.

После взмаха пальмовой ветвью панкратиасты начали сходиться, пожирая друг друга глазами. У каждого в юной крови злой удалью вскипала застарелая вражда и соперничество двух великих городов. Словно чума или черная оспа, они заражали всякое новое поколение, и болезнь то обострялась, то перетекала в некие скрытые формы перед лицом более страшной внешней заразы и там затаивалась до поры, выжидая повод или новое обстоятельство, чтобы обнаружить вдруг всем свою безобразную личину.

Асамон после первых же ударов почувствовал грозную силу соперника. Это был не Гнафон из Ликосура, изощренный и затейливый, но всего лишь шалопай в панкратии. Для спартанца панкратий от младых ногтей являлся образом мысли и образом жизни, как это подобает отпрыску из рода потомственных воинов. Его кулаки казались отлитыми из железа, а в обороне он был цепок и предусмотрителен. Несомненно, Тисамен вскоре тоже почувствовал свое превосходство над афинянином, и жесткая складка у губ обрела выражение снисходительной усмешки. Но одной победы ему было явно недостаточно, и Асамон понял, что заговор, о котором его известила ночью фракиянка, вовсе не пустая угроза. Он дважды перехватил коварные удары Тисамена ногой в низ живота — один раз на стопу, другой — на скрещенные предплечья, и едва уклонился от удара расслабленной кистью по глазам, способного превратить человека в беспомощного слепца.