Лев Кожевников - Улыбка Афродиты. Смерть прокурора

Зрители возбужденно загудели.

Но педотриб, видя все, безмолвствовал. Он не имел права вмешиваться в поединок, поскольку подсудным здесь является только результат, а не намерение, которое могло быть попросту ложным маневром, весьма распространенным, когда один из соперников желал нагнать на другого поболее страху. Впрочем, в панкратии допускались любые удары в любое убойное место. Не дозволялось колоть растопыренными пальцами в глаза и рвать рот, зацепив скрюченными пальцами губы соперника. В остальном ничего предосудительного не усматривалось, хотя до увечий, конечно же, старались не допускать сами педотрибы.

Асамон молниеносным ударом в губы вдребезги разбил снисходительную усмешку, но это был, пожалуй, единственный его ощутимый успех.

Запас приемов и ударов, способных изуродовать человека, был у Тисамена, казалось, неисчерпаем. Он едва не вывел ему из сустава ногу, ударив пяткой в расслабленное колено. Выламывал пальцы рук. Его кулаки проходили впритирку возле висков, обдирая и отрывая уши, и кровь уже обильно струилась из надорванной мочки, перемазав плечо и шею…

…Афинский купец Дамасий, опираясь одной рукой на раба и обливаясь потом, направлялся в палестру. Чувство тревоги, похожее на внезапный испуг, заставило его бросить все неотложные дела в лавке и едва не вприпрыжку поспешить сюда. Он задержался несколько возле ниши с фонтанчиком у самого входа и с наслаждением подставил разгоряченное лицо под хрустальную, сверкающую струю. Кое-как перевел дух.

Заключительная схватка победителей только начиналась, но картина, представшая его взорам, повергла Дамасия в ужас. Асамон, его дорогой мальчик, был весь в крови и выглядел много слабее своего рослого соперника из Спарты. Тяжелые, словно камни, удары с неумолимой жестокостью один за другим потрясали его тело. Он на глазах слабел и не всякий раз успевал прикрываться. Редкие и вялые ответные удары, хотя и достигали цели, но лишь раздражали спартанца. Зверея от вида и запаха крови, слабости соперника, боец из Спарты добивал, по сути, уже беспомощную жертву.

На противоположной стороне палестры Дамасий вдруг выхватил глазами наставника, грузно навалившегося на барьер. На угрюмом лице Мегакла он тотчас отметил печать полной растерянности, словно в подтверждение увиденному, и слезы хлынули у него из глаз.

— О, мой мальчик! Мой мальчик! Только не это… Милостивые боги, не оставьте чадо мое. Все его грехи — это мои грехи, меня накажите!

И вдруг — удар. Прямо в лицо. Асамон без чувств рухнул на песок. Атлет из Спарты навис над ним, готовый, едва заметив признаки жизни, добить, вырвать из глотки последний вздох. Но довольная улыбка уже скользнула по его губам. Афинянин не продержался и десятой доли того, что он ожидал. Это был самый короткий поединок.

Дамасий трясущимися руками закрыл лицо. Ужасное зрелище было невыносимо для отца и исторгло из груди тяжкий стон. Вероятно, Дамасий не устоял бы на ослабевших разом ногах, когда бы раб не подхватил вовремя своего господина.

Тисамен, сын Теллиса из Спарты, поднял глаза, желая увидеть, прочесть на возбужденных зрелищем лицах свою победу. И в этот момент Асамон кошкой метнулся с земли к нему на грудь. Ногами обхватил поперек пояса, и шея спартанца, словно в сработавший волчий капкан, угодила в мертвый захват между предплечиями. Некоторое время еще, шатаясь, спартанец держался на ногах, яростно срывая ногтями кожу на спине и боках своего врага, оставляя кровавые следы, хватался за волосы. Но захрипел вдруг и рухнул, как подрубленный, вместе с седоком, изгибаясь и взрывая слабеющими, судорожными ногами фонтаны песка.

Педотриб с грозным криком бросился к сцепившемуся клубку, но только с помощью стражников с величайшим трудом ему удалось отодрать Асамона от поверженного, полузадушенного тела.

Дамасий сидел на скамье, оглушенный, уронив голову на грудь. Он не видел вокруг себя ничего и не соображал, поэтому его помраченный рассудок не тотчас поверил, когда спустя время глашатай громогласно возвестил:

— Асамон, сын Дамасия! Из Афин! Победил всех в панкратии!

Закатное солнце жидким золотом залило портальную арку северо-западного входа в Альтис и превратило площадь перед Пританеем в роскошное золотое блюдо, выложенное золотым булыжником. Площадь-блюдо была обрамлена по краям искусной золотой резьбой с изображениями богов и героев, помещенных неизвестным мастером среди могучих платанов и обильной кружевной листвы. Многие жертвенники курили в золотое небо кудрявые серебристо-розовые дымы.

Дамасий в златотканом персидском халате, наброшенном поверх льняного хитона, встречал на ступенях Пританея званых гостей. Они подходили по одному, реже по два и тотчас попадали в дружеские объятия радушного хозяина.

— Ах, как я рад, любезнейший мой Ямвлих, что ты не пожалел своего драгоценного времени и удостоил нас присутствием. Умные, благовоспитанные люди нынче так редки. Очень, очень редки, а когда это к тому же твой старинный друг… О боги! Какой неоценимый дар вы мне преподносите. За это я вам воздаю тысячекратно хвалою!

Учтивые речи душистой миррой вливались в уши любезного гостя, и услаждали сердце. Круглолицый, дородный Ямвлих с Лесбоса, торговец вином, довольно похохатывал и трепал большой, мягкой рукой Дамасия по плечу.

— Ну, да… Ну, да. Это же, погоди… ха! Это же сколько, почтеннейший, мы с тобой не виделись? Должно быть, с самого потопа? Ха-ха-ха! Ужасно рад… тоже. Клянусь Дионисом!

Придерживая под локоток и не переставая нашептывать, Дамасий провожал его галереями и переходами в отведенные покои и, извинясь, что принужден оставить его на короткое время, спешил назад встретить следующего.

Едва гость, снявши обувь, переступал порог, его встречали две красивые рабыни. Они обмывали гостю ноги и подносили глубокую серебряную чашу с водой, чтобы он мог ополоснуть перед трапезой руки и насухо вытереть узорчатой, мягкой тканью. Затем рабыни вводили его в небольшую пиршественную залу, где стояли двенадцать резных лож, по числу приглашенных гостей, убранные узорчатыми покрывалами, и на каждом в изголовье покоилась шерстяная расшитая подушечка с золотыми кистями и крученой, золотой бахромой.

Здесь рабыни препоручали гостя благообразному рабу-сирийцу с коричневым полированным черепом и остатками седых волос за ушами. Сириец с низким поклоном вручал каждому гостю от имени хозяина золотое нагрудное украшение стоимостью, должно быть, в пять золотых дариков и венчал его достойную голову роскошным венком из свежих, благоуханных цветов. Затем по знаку сирийца один из четырех рабов, стоящих в углу залы, подносил гостю серебряный фиал, наполнив его прежде вином, и блюдо с фруктами, и с поклоном пятился в свой угол, предоставляя наконец гостя самому себе и давая время, чтобы тот мог оглядеться вокруг.