Лев Кожевников - Улыбка Афродиты. Смерть прокурора

— Не стоит, я думаю, обременять себя поисками смысла. Пустое занятие. Многие задолго до тебя отлично в этом убедились. История… история человеческого рода, она развивается не по законам целесообразного. Она развивается по законам наибольшего идиотизма. На ощупь. И чем дольше ты будешь ломать себе голову, стараясь отыскать там некий здравый смысл, тем скорее сойдешь с ума. Это так. Персы, например… я нагляделся на них достаточно, считают возможным жениться на собственных дочерях, а после смерти отца старший сын по закону имеет право жениться на собственной матери. Тем самым он становится во главе семьи. Бедняга Эдип, ты знаешь, когда понял, что стал мужем своей матери, впал в великое горе и выколол себе глаза. Но Эдип был эллином, а не персом. У народов, которые называют себя массагетами, жены общие. Но кто станет утверждать, что истинно, а что нет? Одна жена? Несколько? Или все сразу?.. Разные народы верят в разных богов. Но кто возьмется утверждать, какая вера истинная, а какая нет?.. Египтяне своих покойников бальзамируют, в Вавилоне их хоронят в меду, пэонийцы бросают в озера, а индийцы-каллатии варят покойников в погребальных котлах вперемешку с бараниной, затем поедают. Быть съеденным после смерти у них почитается за особую честь. Но если ты скажешь им, что они поступают дурно, они тебя не поймут. По их понятиям, дурно — это когда покойника сжигают. Словно полено.

Мегакл помолчал, давая Асамону обдумать сказанное. Затем продолжал:

— Между прочим, во всей этой, казалось бы, бессмыслице смысла больше, чем в том, если бы этот твой смысл действительно существовал. Тогда, подчиняясь ему, все стали бы равны и единообразны. Для человеческого рода это означает только одно — смерть.

— Смысл жизни в отсутствии всякого смысла? Иначе смерть? — Асамон усмехнулся.

— Не всякого, — возразил Мегакл. — Одного для всех. Тут большая разница. Если ты заметил, размышлениям об истине человек подвержен чаще в юном возрасте. Жизнь, многообразная и непостижимая, еще недоступна его разумению, она пугает. Но вместо того, чтобы действительно разобраться что к чему, он поспешно сводит все многообразие в единую и всегда бесплодную мысль, которую и называет смыслом. Мой тебе совет, кстати… Если не хочешь оказаться на всю жизнь в дураках, не вздумай судить о людях, о каждом из них, по самому себе. Тем более, рассчитывать по своему подобию какие-то шаги в отношении других.

Асамон молчал и смотрел в сторону.

— Надеюсь, ты понял?

— Я думаю, да. Но не обещаю, что у меня это получится.

Мегакл хохотнул.

— Не все сразу, мой мальчик. Сейчас ты должен думать о победе, а не о какой-то там… истине. Поверь, от этого куда больше проку.

Асамон вспыхнул и посмотрел на наставника долгим, исполненным неподдельного изумления взглядом. Тот понял, что зерно упало на готовую почву и, может быть, прорастет.

Гул возбуждения прокатился по колонне. Люди вокруг оживились. Многие поспешно сбрасывали с себя пропыленные плащи и облачались в цветные, нарядные гиматии. Желая оглядеться, Асамон взобрался на повозку. Дорога здесь шла под уклон, и людской поток яркой, подвижной лентой тек вниз в узкий просвет между буйных древесных кущ.

Впереди лежала Олимпия, долина прекрасной и полноводной реки Алфей.

Некогда Алфей имел человеческий образ и был искусным охотником. По преданию, он влюбился однажды в Аретузу, тоже охотницу, и незаметно следовал за ней весь день, терзаясь от любви. Ближе к вечеру девушка увидела наконец в расселине среди темнеющих скал дикую козу и возликовала. Трепетной рукой она натянула свой лук и пустила стрелу. Выстрел оказался удачным. Коза замертво грянулась наземь, пораженная в сердце. Но когда прекрасная Аретуза приблизилась к добыче, она увидела, что стрела принадлежит не ей, а юноше, который появился вдруг из-под земли. Алфей — так звали юношу — сказал, что это ее добыча по праву, и сказал, что он влюблен в Аретузу и просит стать ему женой. Разгневанная охотница отвергла все его предложения, а вскоре, не желая выходить замуж, покинула эти места и поселилась на острове Ортигия, находящемся неподалеку от Сиракуз. Там из человека она превратилась в источник. То же самое произошло с Алфеем, но не из гордости, а от любви. Он превратился в реку Алфей. Его воды текут с востока на запад и впадают в Сицилийское море. Затем, не смешивая свои воды с морскими, Алфей протекает его насквозь и, достигнув острова Ортигия, сливается с водой источника Аретузы.

О том, что это так, подтверждает бог в Дельфах. Когда коринфянин Архий, желая переселиться, спросил в Дельфах совета, бог в стихах указал ему лучшее место:

«Остров некий лежит, Ортигия, в море широком,

Против страны Тринакрийской, где устье Алфея сливает

Воды свои с прекрасно текущим ручьем Аретузы».

Много других рек и речушек впадает в Алфей на его пути. Но семь из них заслуживают особого упоминания. Протекая мимо города Мегаполя, в Алфей впадает холодная, с мрачными, замшелыми берегами, река Гелиссон. Другая река, стремительный Бренфеат, течет из Мегаполитанской области. Мимо города Гортины, где воздвигнут храм Асклепия, течет река Гортиний. Воды ее способны дать облегчение человеку при многих недугах. Из горной области Меленейской, между Мегаполем и Гереей, образуя между ними границу, течет бурный Буфаг, богатый форелью. Из страны Клиторов берет начало нежная и ласковая Ладон. Из горы Эриманфа бьет хрустальный источник и дает начало реке Эриманф.

Все эти реки текут из соседней Аркадии и впадают в полноводный Алфей, сообщая ему все свои свойства. Только Кладей смешивает с ним свои воды, начинаясь в Элиде. Место слияния ручья Кладей с Алфеем у подошвы холма Кроноса, покрытого изумрудной зеленью, с редкими меловыми осыпями, образует прекрасную долину, которая издревле носит название — Олимпия.

Во всей Элладе ни над чем в большей мере нет божьего покровительства, как над Олимпийскими состязаниями. Здесь, у подошвы Кроноса, находится священная роща Зевса Олимпийского — Альтис. Среди могучих платанов Альтиса на богатые пожертвования греческих городов, а также усилиями самих элейцев воздвигнут роскошный храмовый город, обычно безлюдный, населенный жрецами и немногочисленной прислугой…

Мегакл поманил Асамона пальцем вниз.

— Сойди. Сюда никто не въезжает, тем более на муле. Сюда входят.

Асамон исполнил требуемое и ощутил внезапное облегчение, словно сбросил с души камень, тяжко его томивший по мере того как они приближались.

Столь разноязыкой толпы, как здесь, на небольшой площадке перед храмом Зевса Олимпийского, Асамон не видел даже в афинском порту Пирей, куда свозят свои товары купцы со всех сторон света.