Александр Кузнецов - В синих цветах

Странно. Да нет… У той было совсем другое лицо… И все-таки. Что же между ними общего?.. Память четко воссоздала ту, из могильной зимы сорок второго, что детскими ладошками охорашивала на себе платье его матери. Шныряли, елозили по зеркальному шкафу кукольные глазки. Морщинились под хваткими пальчиками черно-белые лепестки на платье. Сергей даже пошевелиться не смел, затаившись на высокой бабушкиной кровати.

На столе, прикрытом темной клеенкой, сиротливо жались друг к другу приговоренные на продажу вещи.

Черный кружевной платок бабушки, рубчатый патефон с грудой пластинок, высокий тонкогорлый хрустальный графин, две большие перламутровые раковины, лакированные туфли-лодочки матери, тонкая, как игла, золотая цепочка Алены с крохотной русалкой из слоновой кости — заветный талисман сестры…

Выставленные вещи, как ни старались, не могли дотянуть до цены за мешок картошки, без которого нельзя было пережить ту зиму.

Сквозь гнетущий жар подслеповатого вечера изредка проступало белое, вымученное стыдом лицо матери. Прокарабкивался из-за двери прерывистый шепот, запах бабушкиного лекарства, придушенный всхлип Алены, жалостливый звон оброненных чайных ложечек…

Детские пальчики той скребли неровными ноготками пригашенную временем брошь с мелкими, замутившимися изумрудами.

— Вот кабы у вас еще сережки в придачу к ней были, — чуть шепелявя, обиженно приговаривала покупательница.

И тогда, девчонисто улыбаясь, бабушка принесла свое последнее сокровище — черный японский халат с плоскими серебряными камелиями…

Девушка с бездумно-лучистыми глазами закончила ритуал обновления ресниц, опустила зеркальце в сумку.

— Ну а эту девчонку помнишь? — пошептавшись о чем-то с Ленкой, Катька протянула Сергею нечеткий снимок.

В крепких сибирских санях, на сенной подстилке лежала малышка с заострившимся старушечьим личиком, грустно пялила на Сергея темные глазищи. Вся, как мумия, перепеленутая старым платком.

— Не узнаешь?.. Ну приглядись получше.

— Нет… Не помню, — вернул ей фотографию Сергей.

— А кого ты предательницей окрестил, помнишь?

— Предательницей? — удивился Сергей, снова взглянув на снимок. — Ее?.. За что же, интересно?

— А помнишь ту ночь, когда… перед эвакуацией еще Паша у нас в палате плясала? Под гармошку губную… Гурум ей аккомпанировал, помнишь?

— Ночь ту… помню. А вот девчонку… Так кто это?

— Гюли, — улыбнулась Катька.

— А за что же я ее в предательницы зачислил? — недоумевал Сергей.

— Вспомни, — настаивала Катька. — Зуб молочный у меня тогда раскрошился. И я его весь по кусочкам проглотила, чтоб от страха не закричать…

Май сорок первого. Да… именно май. Ветер распахнул дверь палаты. Это случилось в мертвый час. С койки Сергея виден лишь небольшой отрезок коридора.

Ее продвижение он услышал слишком задолго до того, как появилась ОНА сама в дверном проеме… Слишком задолго…

Сергей чуть не закричал от нетерпения, бесполезно силясь угадать, кто же с таким выматывающе деревянным скрипом так долго двигается по каменным плитам коридора.

Она оказалась худой как иголка. Две вспотевшие от напряжения няньки передвигали ее костыли. Подвинут один костыль и замрут. Ждут, затаив дыхание, как силится девочка сдвинуть свои мертвые ноги. Лицо изможденное, крохотное, точно из разных кусочков белого пластилина слеплено. Пластилин комкастый — засох плохо. Его веревками стягивали, чтобы слипся. Веревки сняли, а борозды остались…

Она давно устала прислушиваться к закоулкам собственных внутренностей, где что-то последнее живое еще трепыхалось, теплилось, но, бессильное перед катастрофой, уже истаяло, уходило в небытие… Зачем ее ходить заставили? Кто?..

Сумасшедшим красно-желтым вихрем мчался август сорок первого. Кувыркались, выли, хохоча и плача, обрушивались в бездну, исчезали в золотистой лаве события, голоса, лица, дни.

Пожар из настурций бушевал в тот август на клумбах перед фасадом санатория.

Часам к шести вечера на балкон-террасу четвертого этажа, куда Маша вывозила своих питомцев, поднимался, окутывал дурманом, кружил головы запах белых и фиолетовых цветов табака. И так бесшабашно шелестели на ветру макушки леса, что невозможно было поверить в беду, нависшую над их головами.

А между тем где-то, уже совсем близко, трещали почерневшие от огня колосья, короткие автоматные очереди добивали раненых, закаменевшие старухи смотрели вслед истерзанным, безоружным солдатам в просоленных рваных гимнастерках, что волоклись на запад под дулами чужих карабинов, перепаханная танками земля без меры принимала в лоно свое зерна из спекшегося свинца и железа…

Но до детишек из тридцать второй палаты еще не доползло смердящее дыхание чугунных орд, еще в журналах с глянцевой бумагой война смотрелась захватывающим карнавалом.

Под синими пальмами, по желтому песку, через роскошные взрывы бежал со штыком наперевес чей-то солдат, оскалясь великолепными зубами.

Вздымая фонтан голубых и серебряных брызг, раскалывалась чья-то подводная лодка.

Громадный бронзовый самолет разлетался на куски от тарана крохотного фисташкового истребителя…

А когда от войны уставали, тут же под рукой оказывались любимые герои из обыкновенных мирных книжек. Отважно прорубались через гороховые джунгли Карик и Валя, юркий Нильс, держась за шею вожака гусиной стаи, перелетал моря и океаны, в последнюю секунду успевал схватиться за поручни трамвая храбрый Травка, кувыркался в лужах непобедимый утенок Тим…

Еще плавал по палате жаркий дух перезревших ашхабадских дынь — последний беспечный запах мира.

Все они еще так же громко смеялись и ссорились, дружно отказывались есть овсяную кашу и пить рыбий жир. И ни за что не хотели принимать непроходящую подавленность и тревогу взрослых. Их просто коробило, когда такая всезнающая, такая терпеливая, отзывчивая и мудрая Эмма Осиповна вдруг замирала, испуганно озираясь по сторонам, начинала заикаться, путаться, когда кто-нибудь из них спрашивал: «А у нас заранее подготовленные позиции, потому что мы заранее отступать хотели?..»

Над дверью чуть теплилась дежурная темно-лиловая лампочка. Почти неслышно плакала в своем углу Ольга. По потолку и стенам изредка проползали стылые щупальца прожекторов. От их прикосновения лампа над дверью вздрагивала, начинала злобно потрескивать.

После того как в палате погасили свет, прошло, должно быть, часа два. Сергей запустил руку под матрас, нащупал деревянный складной метр. Бесшумно вытащил, разложил метр на всю длину. Осторожно балансируя, тихонько ткнул метром в Вовку.

— Не сплю я, не сплю.

— Давай, — потребовал шепотом Сергей.