Александр Кузнецов - В синих цветах

По-индюшечьи всклокатывала во сне нянька Паша, раскидав руки-ласты по столу в центре палаты. Порой булькающее клокотание сменял кроткий храп.

Ветер швырял в стекла одинокие капли.

— А знаете, почему Эмма Осиповна к нам больше не приходит? — спросил Федор.

— Почему? — полюбопытствовал Гурум.

— Говорят, она германской шпионкой оказалась.

— Глупости, — решительно перечеркнула зловещую новость Галина. — Просто болеет или эвакуирует кого-нибудь.

— Нет. Не глупости, — нехорошо усмехнулся Федор. — Я в перевязочной слышал, как Евгения Николаевна с Борисом Борисовичем разговаривали.

— Подслушивать стыдно, — высказалась Катька.

— А я и не подслушивал, — даже не обидевшись, продолжал Федор. — Просто Татьяна Юрьевна меня за ширмами с кварцем оставила, а сама ушла. А Борис Борисович с Евгенией Николаевной пришли и меня не видели.

— А почему ты им о себе не сказал? — снова не удержалась Катька.

— А они меня спрашивали, что ли? Я грелся и молчал. А они говорили. Борис Борисович сказал, что Эмму Осиповну арестовали, потому что она — германка. А раз германка, значит, шпионка.

— Вот я помню, — переступив через настороженную паузу, начал Сергей, — когда с мамой на рынок ходил, то легковую германскую машину с ненашим флагом видел.

— Чушь городишь! — перебила его Катька. — Маленькие дети ходить не могут. Они в гипсах лежат. Дома, по больницам или в санаториях, как мы.

— А я ходил! — чувствуя, как запылали от обиды щеки, выкрикнул Сергей. — Ходил! И бегал даже! Мама мне серебряную сороку елочную на рынке купила. А я ее разбил. Случайно.

— Врешь. Так не бывает. Сначала все дети болеют и лежат. Как миленькие.

— Вот вырастут, выздоровеют, тогда начнут ходить, — с миролюбивой распевностью поддержала ее Гюли.

— А я ходил! Ходил!! — закричал Сергей. — Еще у меня деревянный конь был. Серый. Конь-качалка… И мяч… Я по нему ногами колотил.

— Неправда. Так не было, — дав ему успокоиться, с непробиваемым упорством объявила Катька. — Ходить умеют только взрослые и звери. Вон Галина наша на сколько тебя старше, а все лежит еще. Скажи, Галь, ты ходила когда-нибудь?

— Нет… Не помню, — нехотя ответила Галина.

— Видишь! Видишь! — торжествовала Катька.

— Дура ты несчастная!! — не выдержал, сорвался Сергей. — Вот приедет мама ко мне, вот тогда…

Внезапно ожили, дернулись, зарыскали по потолку прожектора. Они росли, вытягивались, с каждой секундой набирая хваткую силу.

— А что сейчас будет? Первое мая? — спросила прикорнувшая было Ольга.

— Помолчи!

Откуда-то снизу выползла надрывная сирена. Ухнула за лесом первая зенитка. Заскулили, затряслись стекла. Первая лава грохота раскололась где-то слева, совсем близко, но еще не зацепила санатория.

Второй вал взорвался прямо над крышей!

Взвизгнув, посыпались стекла! Ворвался в палату студеный ветер! Фосфоресцирующими громадными пауками расцвели в черном небе, зависли над окнами санатория первые висячие ракеты.

— Нянь Паш! Нянь Паш! — стуча зубами от страха, заскулила Гюли. — Я хочу!.. Банку дайте!

— Помолчи! Потерпи! — чужим взрослым голосом приказала Галина.

Встряхнул пол близкий разрыв!

Случайный луч прожектора выхватил из темноты спящее одутловатое лицо няньки Паши.

Снова громыхнуло рядом! Бешено рванулась, завизжала дверца шкафа, выбросились, разлетелись по полу игрушки!

— Я не могу больше! Я хочу! — истошно завопила Гюли.

— Замолчи! — прикрикнула Галина.

В окне прямо над головой Катьки вспыхнула, зависла, ядовито шурша, громадная ракета.

Уставилась в палату, выстреливая шипящими искрами.

Вжались в койки, дыхание оборвав, скованные ужасом головы.

— Тихо! — заклиная, предупредила Галина. — Тихо Не дышите! Ракета подслушивает…

Но не сдержалась, ошпаренная страхом, пронзительно заголосила Гюли.

Захохотала, взорвалась, рассыпалась ракета! Ударило!! Ослепило!! Качнуло палату! Посекся, посыпался потолок!!

— Не смей! Не смей кричать!! — вдруг поднялась на локтях, с хрустом взламывая гипсовый панцирь, неистовая Галина.

— Сволочь! Сволочь!! — не помня себя, выкрикнул самое страшное из запретных ругательств, зашелся в надрывном вопле Сергей. — Германка! Фашистка проклятая! Предательница!! Из-за тебя!!! Все из-за тебя!! Всех разбомбят!!! Предательница!!

Не переставая, выла сирена!.. Полыхал лес…

И только нянька Паша бездумно, кротко улыбалась, укутанная непробиваемой лаской младенческого сна.

Над платформой клубился рассвет.

Ветер рвал с деревьев последние мертвые листья, гнал по перрону истлевшие куски трухлявого железа. Где-то за каменным забором редко всхрапывала надорвавшаяся собака. Должно быть, в спешке бегства хозяева забыли про нее, оставили на короткой цепи, намертво припаянной к кирпичной будке.

Дергались на ветру бурые лужи.

Колкая изморозь смешалась с запахами лежалого белья, бензина, сгнившей капусты.

Пять деревянных киосков наспех сшили жидким навесом из разноликой фанеры. Под навес запихали тех, кто не уместился в тесном вокзальчике станции окружной дороги… Бестолково, навалом прикрыли запасными одеялами. Под утро они затихли, уснули на длинных сырых носилках…

Катька проснулась от тяжелого пригляда чьих-то глаз. Обернулась. Увидела сквозь ковыляющее, осклизкое утро хмурое лицо Галины.

— Видела, какими белыми стали настурции? — приглядевшись, шепотом спросила она Галину. — Скользкие, как мокрота, — намекнула Катька на недоброе предзнаменование. — Гурум сказал, что если мороз всю пыльцу с настурций сдует…

— Глупости мелешь! — резко оборвала ее Галина. — На клумбах стебли одни остались.

— А Гурум сказал, что настурции! — взъерепенилась Катька. — И как с них мороз пыльцу сдует, они превратятся в жаб льдышечных! Вот тогда и…

— Ерунда!.. Да что вы там увидеть могли, в темнотище такой.

— Могли! И руками трогали! — не сдавалась Катька. — Мимо нас все время с фонарями маскировочными пробегали!.. А когда нянька Паша закричала про судна…

— Хватит! — приказала Галина. И, не давая Катьке опомниться, спросила: — Зачем простыню жуешь?.. Писать хочешь?

— Нет, пить… А нас здесь не оставят?

— Почему? — насторожилась Галина.

— Мало ли… Паровоз сломается.

— Дура ты какая! Прямо как маленькая! — возмутилась Галина.

Катька насупилась, засопела, еще усерднее зажевала простыню.

Шагах в тридцати от них, в закутке из круглых афишных тумб, разговаривали другие дети. Те, что могли ходить и даже бегать.

Жадная до всего чужого девчонка в соломенном капоре обшарила круглыми глазками громадный пустой аквариум с ветвистой трещиной на стекле, повертела шеей, вглядываясь в недра заиндевевшего ракушечного замка на зеленом дне, спросила у сонной однолетки, жавшейся к своему опустевшему сокровищу: