Иван Свистунов - Сердца в строю

Теперь же все вокруг залито солнцем, в свежей зелени, кусты сирени и черемухи заполнили палисадники, во дворах — детские голоса, в распахнутых окнах колышутся тюлевые занавески.

Выехали на площадь. В ее центре хорошо видный со всех сторон белый обелиск, обнесенный низкой зеленой оградой. Анна взглянула на Устинову. Лицо Клавдии Петровны — сосредоточенное, спокойное, только складка у сжатого рта стала еще глубже.

Устинова медленно вышла из машины, за оградой опустилась на колени и прижалась лбом к ноздреватому теплому камню обелиска.

Через площадь с грохотом промчался самосвал, пробежали, пересмеиваясь, две девчонки с болтающимися косичками, ветхая старушка с кошелкой остановилась, перекрестилась и поплелась дальше, а Клавдия Петровна замерла, и казалось, что так и должно быть: черная фигура женщины, склоненная над белым камнем обелиска.

Только сейчас Анна заметила, что у подножия обелиска лежит небольшой букетик живых цветов. Полевые неяркие цветы: ромашка, повилика, иван-чай…

Анна тихо дотронулась до плеча Устиновой:

— Клава!

Та подняла голову. Прекрасные добрые глаза сухо блестели. Анна вспомнила: такие же глаза были у девушки, что в далекий зимний вечер отдала ей маленький медальон.

Анна помогла Клавдии Петровне, подняться. Шофер принес из машины венок и бережно положил у обелиска. Большие красные цветы чуть покачивались — вот-вот вспорхнут, как бабочки.

На обратном пути заехали в Беленец.

— Дальше, дальше, в самый конец улицы. Халупка такая там. Старенькая! — указывала дорогу Анна. Но халупки никакой не оказалось. Там, где была хата Марыси Борош, стоял новенький домик под черепицей с тремя светлыми оконцами.

Анна вошла во двор, села на крыльцо. Оно еще пахло свежей сосновой стружкой. Из дома вышла женщина с розовым, верно, разгоряченным у печи лицом.

— Водички можно? — попросила Анна.

— В хату заходите, пожалуйста.

— Нет, нет, я здесь… — Анна сидела, закрыв глаза: не то больная, не то усталая.

Хозяйка вынесла из хаты ведро, бросилась к колодцу. Так же скрипел журавель, так же плескалась вода в ведре, и прозрачные капли, как звезды, падали на крыльцо. Как тогда!

Припадая на посошок, появился Балай. Он долго всматривался в приезжих, щурил подслеповатые глаза.

— Дедушка!

Балай от неожиданности уронил палку, по-бабьи развел руки и, верно от прилива чувств, снял шапку.

— Голубушка ты моя! Приехала! Вот умница!

Прибежала тетя Фрося. Припав к Аниному плечу, плакала, смеялась, все норовила поцеловать руку.

Все вместе пошли на кладбище. В реденькой рощице за деревней — три десятка покосившихся черных крестов. Холмики могил такие маленькие, словно под ними похоронены дети. Могилка Светланки была совсем крохотная — низенький горбик земли, обложенный сухим дерном. В головах росла березка. Беленькая, тонкоствольная, она робко раскинула негустые ветви с нежными листиками, вздрагивающими на ветру.

Молча стояли вокруг могилы. Клавдия Петровна обняла Анну, прижала к себе.

Балай мял в руках шапку, хрипло откашливался. Тетя Фрося боялась взглянуть на Анну. И в прошлом, и в позапрошлом году на могилке было так красиво: цветы, свежий дерн, скамеечка у ног. А нынче завертелась с прополкой, собиралась, собиралась — да так и не собралась. Вот грех!

В деревню возвращались на закате. И облака, и березы, и соломенные крыши Беленца были нежно-розовыми. На самой макушке высокой вербы в гнезде неподвижно и строго стоял на одной тонкой длинной ноге аист. Казалось, что часовой сторожит деревню.

У самой околицы их нагнали возвращающиеся с работы девчата. Они весело переговаривались, шлепали босыми ногами по пыльной дороге. Потные кофты пахли мятой и парным молоком. Никто из них не узнал Анну. Низкое солнце нестерпимо горело на их отточенных тяпках. Волосы, лица и даже ноги девчат тоже казались розовыми и чуть-чуть золотыми от солнца.

Если вам приходилось жить в дальнем гарнизоне, где нет ни театров, ни музеев, ни концертных залов, где киносеансы бывают только по субботам и где строго очерчен круг знакомых, то вы, конечно, знаете, что такое книги! Для Юрия Верховцева книги стали и МХАТом, и парком культуры и отдыха, и музеем изобразительных искусств, и большой аудиторией Политехнического музея. Быстро были перечитаны захваченные из Москвы Куприн, Чехов, Пришвин, Алексей Толстой. Прочитаны личные книги Михаила Кареева, Виктора Веточкина. Дошла очередь и до библиотеки полкового клуба.

С некоторым скептицизмом направился первый раз Юрий Верховцев в полковую библиотеку. Что может быть там? Тощие книжонки «Библиотеки военных приключений», научно-популярные трактаты «Было ли начало и будет ли конец мира?» и тому подобная литература.

Неожиданно для себя Юрий убедился, что он ошибался. В сорок пятом году, когда полк действовал на территории Восточной Пруссии, Веточкин не растерялся и пополнил библиотеку книгами, в свое время вывезенными гитлеровцами из Советского Союза. Правдами и неправдами загрузил он литературой несколько увесистых мешков, которые с криком и руганью возил на своих машинах помощник по хозяйственной части майор Расков.

Юрий Верховцев стал завсегдатаем полковой библиотеки. Он любил рыться в шкафах, залезать на самые верхние стеллажи.

Однажды, когда Юрий внимательно рассматривал очередную находку (хорошо иллюстрированное издание романа Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль»), в библиотеку вошла Леночка. Мороз надушил ее. На золотистом локоне, выбившемся из-под меховой шапочки, серебрился иней. Леночка заметила Юрия и, обменяв книгу, не торопилась уходить. Но лейтенант витал во французском средневековье, и неизвестно было, когда вернется к современности. В конце концов Леночка не выдержала и подошла к Юрию.

— Интересная книга?

Верховцев вздрогнул от неожиданности и быстро обернулся. Глаза Юрия сразу выдали чувства, охватившие его. Лена смутилась под таким взглядом. Юрий говорил о Рабле, о том, что давно хотел прочитать его книгу, да она не попадалась в руки, а глаза помимо воли признавались: «Я счастлив, что вижу тебя, что вижу твои волосы, лоб, родинку возле уха, что слышу твой голос! И вообще счастлив, счастлив, счастлив!»

Вместе вышли из библиотеки. Зимняя улица была сказочна в своем царственном уборе. В белом, словно невесты, стояли тополя, медленно, как завороженные, падали снежники.

Шли молча. Но и помолчать хорошо в такой вечер, когда рядом единственная в мире девушка и сквозь пуховый занавес снегопада светятся ее глаза.

Лена остановилась у подъезда своего дома, протянула руку:

— Вы нас совсем забыли, Юра. Приходите как-нибудь вечером, если не боитесь скучать…