Константин Лагунов - Начнем сначала

Не сознаваясь себе в этом и всячески тому противясь, Бурлак завидовал Воронову так же, как завидовал Глазунову. В этих внешне не схожих людях было что-то общее, наверное, умение ладить с рабочими, руководить без окрика и без подачек. Потому и рвался Воронов из своего СМУ-3 под крылышко к Глазунову. Бурлак давно и упорно препятствовал этому: «СМУ-3 тоже нужны маяки и запевалы». — «Возьмите в третье управление бригаду Кабанова», — предлагал Глазунов. «Нет! — рубил Бурлак уже без всяких аргументов. — Никаких обменов!..»

Они уже начали прощаться, когда Бурлак вдруг приметил невысокого, узкоплечего, чуть сутуловатого рабочего в ватнике и серой кроличьей шапке. Тот стоял чуть на отшибе, не встревал в разговор, но неотрывно буравил Бурлака пытливо осуждающим взглядом. «Бабья рожа», — неприязненно подумал Бурлак, жестко и остро глянув вдруг на округлое, с нечеткими расплывшимися чертами большеглазое лицо незнакомца. Тот поморгал, но не опустил глаз, не покорился чужому недоброму взгляду и этим окончательно рассердил Бурлака. Когда рабочие двинулись к вагончикам, Бурлак спросил Воронова:

— Что это за… новичок у тебя?

— Какой?

— Вон там стоял. В кроличьей шапке. Подмигивал все время.

— А-а, — улыбнулся Воронов. — Сивков. Из бригады Кабанова к нам.

Запламенело, налилось кровью лицо Бурлака, резко и нетерпеливо спросил:

— Ты знаешь, за что его оттуда помели?

— Знаю, — небрежно и неуступчиво отозвался Воронов. — Ступил поперек кабановской методы — и помели! А мужик — стоящий. Башковитый. И руки мастеровые.

— Да как он к тебе-то?..

— Глазунов привез.

— Вот как!

И умолк, не зная, что сказать. Поперечный Глазунов все-таки настоял на своем. «Ну смотри, Антон Никифорович!» — мысленно пригрозил Бурлак и хотел было приказать: «Гони этого Сивкова к чертовой матери и немедленно», но не приказал. Послушен, исполнителен Воронов, но и прям, непременно спросит: «За что?» Не то затеет показательную сварку, заставит Сивкова варить на глазах всей бригады, и тот наверняка сварит по высшему разряду, иначе бы его Глазунов не пригрел и Воронов не подобрал. Что тогда? И это после того, как он, управляющий трестом, сказал: «Чтоб духу этого бракодела не было в тресте!..»

Ах, как бы распек он сейчас Глазунова, окажись тот около. И вдруг отрезвляюще горькая, обидная мысль: «Хорошо, что нет его рядом. Не смолчал бы. Что тогда? Лишиться такого начальника СМУ?..»

Видно, почуял Воронов бурю в душе управляющего. Похоже, и причину угадал. Отводя глаза и подавая руку, смущенной скороговоркой выпалил:

— Я пошел. Заждались ребята.

— Счастливо, — Бурлак заставил себя улыбнуться. Крепко тряхнул протянутую руку. — До встречи на трассе…

Весь оставшийся путь до Черного мыса Бурлак усмирял гнев на непокорного начальника СМУ-7 Антона Глазунова, но воротить первоначальное настроение так и не смог…

— Приехали, Максим Савельевич. Куда? В прорабку?

— Нет. К посту гидрологов. Если дед там — оставишь меня, а сам съезди пообедай в столовке…

Вот уже целую неделю Верейский недомогал. Он не смог бы однозначно и точно ответить на вопрос, что болит. Ни голова. Ни сердце. Ни желудок. И в то же время болели и голова, и сердце, и желудок, и ноги, и спина, и иные составные этого когда-то сильного, здорового, крепкого организма. Боль переползала с места на место, и там, где она побывала, гнездилась слабость — гнетущая, муторная, неисчезающая…

— Устал. Износился. Как ни крути: семьдесят пять… — негромко бормотал Верейский, вставляя сигарету в длинный мундштук.

Табак оказался безвкусным, только горечь от него во рту и больше никаких ощущений… Несколько раз неглубоко затянувшись, старик вынул сигарету из мундштука, притиснул горящим концом ко дну глубокой пепельницы.

Махорочки бы… Самосаду. С донником…

Гулко бумкнули настенные часы. Четыре удара насчитал он, сидя в самодельном глубоком и мягком кресле с высокой некрутой спинкой. Тут он и сидел все дни болезни, либо полулежал, расслабясь, покойно уложив голову на спинку, бессильно вытянув ноги и руки. Иногда чутко подремывал. Иногда читал. Но больше думал. Мысли были тягучие, путаные, часто рвались и пропадали.

Рядом с креслом — столик. На нем — пепельница, пачка сигарет, зажигалка, спички и три разноцветных, но одинаково длинных самодельных деревянных мундштука.

«Пора вставать. Слышишь? Вставай! — мысленно приказал себе старик, когда смолк бой часов. — Иди на кухню. Разогрей что-нибудь — или приготовь. Так нельзя. Четыре, а ты еще не обедал. Да и не завтракал. Только чай… Что за расслабленность. Ну! Встали!..»

«Погоди, — возразил он себе же. — Всю жизнь по команде. Всю жизнь по сигналу «надо!». Как отменно выверенный и отрегулированный механизм…»

«Потому и выжил, что мог себя заставить, — тут же вновь зазвучал первый голос. — И сделал немало. И дожил дай бог… Семьдесят пять, а сам себя кормишь и обслуживаешь… Ну, вставай. Понежился, дал слабинку, и хватит. Поужинай. Занеси наблюдения в журнал. И к дневнику. Сколько еще писать, а ты… Вставай!..»

«Кому нужна моя писанина?.. Самообман. Чем бы дитя ни тешилось. Сын и похоронить не прилетит. А надо бы повидаться… Зачем? Еще раз напомнить о том, о чем ему хочется забыть? Съездить бы в Лобытан. Найти свой барак. Говорят, они стоят. И проволока цела… К чему? Выжать слезу? Все сполна оплакано. На сотне сит пересеяно. Взвешено и обмерено. Не мне приговор выносить. И не нам. Только потомки смогут отсеять зерно от плевел… А было ли зерно? Было! Несомненно было. Все действительное — разумно. Это истина! Надо только измерять это действительное не однодневной меркой и не одной судьбой… Мне-то и таким, как я, разве легче от этого, какой меркой и как измерить те семнадцать лет?.. Легче…»

Протяжно вздохнул, потер грудь над занывшим вдруг сердцем. «Вот тут мои дневники могут пригодиться. Надо, пока жив, отослать сыну. Через полгода станет дипломированным историком. Будут друзья. Не сам, так они, дети их, но все равно вернутся к тому прошлому, тогда им пригодятся мои мысли. Не факты. Их они начерпают из архивов, а мысли. Я выстрадал право на оригинальность, на собственное мнение…»

Снова гулко и протяжно бумкнули часы. Один раз. «Половина пятого. А ночь на пороге…»

— По-одъе-ем! — громко скомандовал Верейский.

Сперва от спинки кресла он оторвал голову. Вдохнул глубоко и со стоном выдохнул. Потом пошевелил плетьми висевшими руками, приподнял их и с тем же негромким коротким пристаныванием опустил на подлокотники.

Одеревеневшие от долгой неподвижности ноги не подчинялись, и, чтобы стронуть их с места, пришлось брать руками под колено и отрывать от пола сперва правую, потом левую. «Это что за фокусы? — мысленно пожурил старик непокорные ноги. — Только этого не хватало… Нет уж, голубчики. Тяните. На своих двоих до черты. Без сиделок. Без подпорок. Чтоб пасть на ходу — и точка. Но на ходу. Слышите?..»