Константин Лагунов - Начнем сначала

Резко взмахнув руками, он разом поднялся. Дважды с силой так раскинул руки в стороны, что хрустнуло в груди. Сцепив зубы, не выпуская на волю «ох!», еще раз кинул руки в стороны, сильней и резче прежнего. И вот уже еле приметный живой румянец показался на продолговатых запавших щеках. Достав из кармашка хлопчатобумажной куртки длиннозубую расческу, Верейский долго и тщательно расчесывал длинные белые волосы, подправлял и охорашивал пышные усы. Шагая на кухню, он подобрался, напружинился, следил, чтобы не шаркать ногами, и, как это было ни трудно, он все-таки шел ровно и твердо, будто направлялся на парад, на смотрины, на званый обед, где надо было держать и марку, и форму…

Он начал щепать лучину, когда постучали в дверь. С ножом в правой руке, с поленом в левой Верейский выглянул из кухни и увидел Бурлака.

— Можно к вам, Борис Александрович?

— Что за вопрос! — обрадованно воскликнул старик. — Не можно, а нужно. Непременно! Как это великодушно! Как мило с вашей стороны. Раздевайтесь, пожалуйста. Я как раз растапливаю плиту. Будем вместе обедать.

Несмотря на протесты Бурлака, старик помог ему снять полушубок, принял из рук гостя шапку.

— Вы пока пройдите, пожалуйста, вон в ту комнату. Там что-то вроде мастерской. Располагайтесь, как нравится. Я займусь обедом.

Комната была квадратной. Добрую половину наружной стены занимало окно. Мольберт, краски, рулоны ватмана, картины на стенах, небольшие скульптуры из дерева и глины на самодельных подставках и полочках…

По мнению Бурлака, картины были написаны не только профессионально, но и оригинально, талантливо: в них органически реальность смыкалась с фантазией. Бурлаку особенно приглянулась картина «Цветы тундры», и он снова и снова возвращался к полотну, на котором была изображена девушка с букетом, бредущая по цветущей тундре. Удивительно целомудренная, нежная, наивная девушка так искусно вписывалась в весеннюю тундру, что казалась ее неотъемлемой, составной частью, как эти карликовые деревца, крохотное синее озерко, белеющие вдали горы. «Убери любую из этих деталей, и картина станет бедней… Это и есть гармония…» — думал Бурлак, разглядывая картину то с одной, то с другой стороны и тихо насвистывая мелодию с детства застрявшей в памяти протяжной и грустной песни.

Вспомнилась мать. Двадцатисемилетняя солдатская вдова с двумя близнецами на руках. «Ох… кого люблю… кого люблю… не дождуся…» — звучал в нем низкий, грудной голос матери. Всю жизнь прожила вдовой. Здоровая. Молодая. Красивая. С открытым нестареющим ярким лицом. Не раз ее сватали, уговаривали, уламывали. «Почему ты не вышла замуж?» — спросил он как-то мать. «Не знаю, — ответила она, подумав. — Наверное, не любы были…» «Ты залетка… Ох… Ты залетка… Где ж ты, где ты?..» Два года он не был у матери. Сумасшедший марафон. И письмецо — раз в два месяца: живы, здоровы, работаем. Будущим летом только… Непременно. Всей оравой: с Ленкой, с Мар… Скорей всего придется одному. Придется ли?.. Веселая карусель…

Нечаянно оперся рукой о клавиши раскрытого фортепиано, и то сразу откликнулось сердитыми гулкими басами. Не раздумывая, подсел к инструменту. Тот был настроен хорошо, звучал отменно, играть на нем было легко и приятно. И Бурлак играл до тех пор, пока не заслышал шаги за спиной. Резко оборвав игру, обернулся и увидел Верейского с дымящей сигаретой во рту.

— Извините, ради бога, что потревожил. Играйте, пожалуйста. С удовольствием послушаю.

— Что вы! — Бурлак беззвучно опустил крышку фортепиано. — Это на меня ваши «Цветы тундры» подействовали. Отличная картина.

— Дарю! И не отказывайтесь. Не обижайте. Мне ведь не так-то уж много, точнее, совсем немного осталось… — тяжело вздохнул. — Пусть висит у вас на память.

Бурлак благодарил и отказывался и опять благодарил, но в конце концов принял дорогой и неожиданный подарок.

Потом они то ли обедали, то ли ужинали: шел уже шестой час вечера. Пили привезенную Бурлаком «Пшеничную» водку, закусывая солеными груздями и строганиной из муксуна. Верейский пил мало, ел хотя и аппетитно, но тоже мало и говорил короткими фразами, то и дело прерываясь и шумно вдыхая воздух. Тогда, на берегу реки, он показался Бурлаку куда крепче и здоровее.

— А вы — молодцы, — отодвинув едва початую тарелку с ухой и раскуривая сигарету, сказал Верейский. — И впрямь за несколько дней и причал, и базу, и поселок.

— Это мы умеем, на то и трассовики. Любую времянку на ходу соберем, на бегу — растащим.

— Плохо живется людям в ваших «времянках», — неожиданно сухо и осуждающе откликнулся старик. — Ни школ. Ни детсадов. Ни клубов. Все кое-как. На скорую руку. И так вот… и пять, и семь лет. Семьи лепят в балках. Старятся до сроку… Нехорошо. Нельзя так к людям. Да еще к таким, как наши богатыри…

— Видите ли, Борис Александрович, по замыслу эти поселки — вахтовые. В них должны приезжать на сутки, на неделю, на полмесяца. Отработали и назад, в город, в настоящее жилье, к семьям. Но у большинства рабочих настоящего-то жилья нет, вот и…

— И вас, простите великодушно, это не смущает?.. Не гнетет?.. — смиренно и негромко спросил старик.

Смиренный этот тон вовсе не безобидного вопроса и зацепил Бурлака за живое. Он терпеть не мог таких вот дилетантствующих вопрошателей-всезнаек, которые судят о жизни понаслышке или по газетно-журнальным публикациям, а сами ни черта не смыслят в обстановке. Ни ума, ни храбрости не надо, чтобы встать в позу обличителя и тыкать пальцем в то, что торчит у всех на виду, царапается и колется, вопит и грозится. Нет жилья. Плохо со снабжением. Не хватает труб. Устарела техника… Этот поминальник не имеет конца. Но что может сделать Бурлак хотя бы с тем же проклятым жильем, когда вместо планируемых ежегодно полутораста тысяч, квадратных метров «Гудымжилстрой» строит всего пятьдесят?, Все силы, время и нервы съедает «труба». Попробуй-ка не сдай трубопровод в срок! План по нефти или газу — кувырком. А каждый кубометр, каждая тонна уже учтены, проданы либо заверстаны в оборот… За такой промах снимут голову не моргнув. И правильно сделают. Управляющий трубостроительным трестом должен строить трубопроводы, а не жилье, не дороги, не детские сады и школы.

И рассерженный Бурлак ринулся в контратаку, накрыв неприступно молчавшего старика залпом очень убедительных и внушительных цифр. Количество людей и машин, проценты, метры, рубли, тонны… цифры, цифры и цифры. Они обвалом рушились на Верейского, но, видимо, не убедили, не взволновали его.

В душе Бурлак был согласен с настырным дедом: да, так нельзя относиться к людям. Но каждый пусть сам вертит свой жернов. Трубы. Пригрузы. Электроды. Изолента. Техника. Снабжение трассовиков… Этого хватит по уши любому Гаргантюа. «Забота о людях»… На этой струне норовят сыграть все: и вышестоящие, и подчиненные, борцы и демагоги… Люди… Большинство прикатило на Север подработать. Денег для них государство не жалеет. В горячую пору электросварщики на трассе могут в месяц и две тысячи рублей зашибить… Фронт работ. Техника и материалы — вот все, что по статусу должен Бурлак дать своим работягам. По статусу, а на деле? На деле он должен биться за жилье и детсады, за свежую картошку с капустой. А ведь он — не железобетонный, не двужильный…