Константин Лагунов - Начнем сначала

О хлебе насущном и хлебе духовном, вверенных им судьбах людских нужно было говорить неспешно и вдумчиво, без помех, без нудных, непрестанных телефонных звонков и настырных посетителей, которые лезли «на минутку», «на секундочку», что-то очень неотложное решить, подписать, выяснить. Поэтому «бытовые» нужды Юрник с Бурлаком обговаривали наедине, после того как расходились участники вечерней летучки.

После бегства Марфы все незыблемое стронулось с извечных мест, равновесие нарушилось, вечерние летучки у Бурлака стали собираться нерегулярно, и были они краткими, поспешными, невесомыми. Бурлак то и дело взглядывал на часы, сидел в кресле нетвердо, часто вскакивал, выбегал из-за стола, перебивал, не дослушав, решал с маху, не всегда верно, но возражений и споров не допускал. Не привыкшие к такому повороту заместители и главные на рожон все-таки не лезли, уверенные, что этот сбой временный, вызван личной неурядицей, и, как только она закончится, так все и образуется, и возвернется на круги своя.

Верил в это и Юрник. И тоже терпеливо ждал, когда деловая жизнь треста войдет в прежнее русло, а сам копил и копил вопросы, требующие вмешательства управляющего. Однако время шло, а Бурлак не возвращался «на круги своя». Терпимое стало срочным, потом неотложным. И на очередную скоропалительную вечернюю летучку Юрник явился с толстой папкой, завидя которую Бурлак кисло сморщился.

— Что там у тебя? — с досадой и обидным небрежением торопливо спросил Бурлак, когда кабинет опустел.

Поспешно, будто она жгла ему руки, Юрник кинул папку на край столика, смущенно, с заминкой сказал:

— Может, перенесем? Вы, похоже, торопитесь… сегодня…

Это приметное смущение, скользнувший в сторону взгляд и недвусмысленный упрек в торопливости больно зацепили Бурлака, и он резко спросил:

— А в чем дело?!

Опустил глаза Юрник, пошевелил нервно плечами, оторвал их от мягкой спинки кресла и будто одеревенел. «В чем дело — знают все. Не надо срывать зло на ближних. Сам себя в цейтнот загоняешь. Хоть бы Лену подождал. Как с привязи сорвался…» Меняя позу, глухо, скороговоркой выговорил:

— У вас всегда на первом месте были интересы треста…

— Были! — азартно и зло выкрикнул Бурлак. — Были! И что? Что ты хочешь сказать! Были, а теперь нет? Да? Так?!

Небрежным властным жестом сдвинул на край стола какие-то бумаги. И, глянув в глаза Юрнику, снова спросил угрожающе наступательно:

— Ты это хочешь сказать?

— Я не судья. Не мое дело…

— А зря! — с наигранным огорчением воскликнул Бурлак. Похоже, настроение его вдруг переломилось, и долго копившееся, перекипавшее в душе хлынуло наружу. — Зря! Не посторонний. Друг. Пожалуй, единственный, в ком я не сомневался…

Никогда прежде Бурлак не говорил подобного. Оттого и растрогался Юрник, обмяк, едва не прослезился. Поспешно вытащил сигареты, закурил. И выдохнул вместе с дымом первой затяжки:

— Потому мне и больно. И обидно. И горько…

Вроде бы не слыша этих слов, отчужденным, в себя нацеленным взглядом, глядя куда-то мимо собеседника, Бурлак болезненно спросил:

— Ты знаешь, что такое любовь?

Вопрос застиг Юрника врасплох, смутил, сбил с мысли. Юрник поперхнулся дымом. Закашлялся. Стирая влагу с глаз, с легкой, мягкой иронией ответил:

— Знал… Когда-то… Лет двадцать назад…

— Двадцать. Тридцать. Пятьдесят. В том ли дело? Знал, значит, помнишь. Значит, понимаешь… — Вскочил и, все более возбуждаясь, продолжал: — Ты как тень всюду со мной. Видел. Слышал. Знаешь. Бабник я? Потаскун?.. Молчишь?.. И уж коли я перешагнул, поступился… Значит, вот! — Полоснул по кадыку ребром ладони. — Сколько боролся. Гнул и душил. Не смог!..

Лишь поначалу Юрник благоговейно внимал бурлаковской исповеди, но едва тот заговорил о неодолимости своего чувства, в сознании Юрника зародились противоречащие мысли, неодолимым валом появилось и поднялось желание возразить. Он раскрыл уже было рот, чтобы высказать несогласие, как вдруг понял, что вовсе не ему исповедуется сейчас Бурлак, не перед ним выворачивается наизнанку. Себя убеждает. Себе доказывает. С собою спорит. Значит, сомневается в собственной правоте.

И когда Бурлак смолк, выжидательно и нетерпеливо глядя на собеседника, Юрнику подумалось: «Уверен — поддержу, помогу одолеть сомнения, что же ему сказать?» Бурлак усмотрел в затянувшейся паузе выражение нерешительности, неуверенности и угрожающе резко спросил:

— Ты что, надумал в молчанку играть?

И мигом выстудил душу Юрника. «Чего говорить? К чему? Не переиграть… Одни обломки. Из них теперь ни шиша не слепишь…» И вместо слов утешения он сказал:

— Любовь на беде не растет. Нет. Это не любовь… Бунт увядающей плоти…

Последние слова больно хлестнули Бурлака, и он загремел, сверкая гневно сузившимися глазами:

— По себе судишь! Своей меркой меряешь! Думаешь, теперь роботы, не люди. Не-ет! И понимаем! И чувствуем! И страдаем! Еще как! Прежде чем решиться на такое, я… я…

— Успокойся, — тихо, очень тихо проговорил Юрник. — К чему после драки… Любишь — люби. Счастлив? Завидую… Не ты один. Не ты первый… Горели. Ломались. Раскалывались… Дай бог тебе избежать этого…

А глаза его говорили совсем иное. И в мыслях было не то.

«Не верю ни в какие страсти. Все, что в нас, — нам и подвластно. Только смерть неодолима. Отодвинул бы себя чуток, подумал о других. Марфу б не осиротил. Лену не ранил. И себя сберег… Жизнь не переиграть. Заново не родиться. Дважды молодым — не быть. С того и мечешься, себя и других кусаешь…»

Широко расставленные, холодно посверкивающие глаза Бурлака еле поймали ускользающий взгляд Юрника, и Бурлак понял: не поддержит верный оруженосец. И пожалел о только что сказанном. «Зачем? Перед кем? Что может и смеет Юрник? Всю жизнь под чужой властью, при чужом имени. «Что изволите?» — вот его потолок…»

Не то и не так сказал он своему верному Санчо. Поторопился, подонкихотствовал. «Чепуха! Все, как должно. Как нужно. Напялили на себя староверские вериги: не моги, не смей, не преступи! А жизнь — одна. Радостей в ней — крохи. Каждую малость…»

Угрюмые и недовольные друг другом расстались они в тот вечер…

Назначенный на зимний сезон начальником первого района Антон Глазунов обосновался со своим штабом в поселке Веселый, расположенном посреди четырехсоткилометровой трассы строящегося трубопровода Гудым — Пякопур — Урал. Кто и почему назвал этот походный поселочек Веселым — неизвестно. Ни в облике поселка, ни в быте его обитателей ничего веселого не было. Несколько длинных, приземистых деревянных бараков, полсотни разнообразных вагончиков — балков, среди которых преобладали входящие в моду круглые и длинные «бочки», и конечно же повсюду разбросанные самостроевские хибары, сляпанные из разных обломков, обрезков, кусков. Все эти беспорядочно раскиданные строения по окна засыпаны снегом, покрытым желтыми пятнами, кучами отбросов и отходов. Ни водопровода, ни канализации, ни центрального отопления в поселочке не было. Единственная маломощная котельная едва обогревала столовую, красный уголок и контору.