Матвей Ройзман - Минус шесть

Через два часа поезд приполз к московской платформе. Фишбейн вышел из вагона, и проводник, расталкивая пассажиров, провел его к выходу. Агенты уложили мешочки, корзиночки, кадочки, — извозчик поправил свой паршивый полуцилиндр и стегнул мерина. Фишбейн ехал, откидывался на бок, и дома подмигивали ему, как базарные торговки. Снег сверкал и хрустел под полозьями, как стекло, воздух — чорт возьми, московский воздух! — он таял во рту, как воздушный пирог. Прохожие шли по обеим сторонам улицы. Ни улицы, ни прохожие не изменились: под мышкой — караваи хлеба, за спиной — мешки, а следом — веселые груженые саночки. Этим саночкам Фишбейн улыбнулся во весь рот, помахал рукой знакомому и на Никитской заторопил извозчика…

— Подальше, подальше! Дайте переодеться! — кричал он в передней, подняв руки. — Я мог привезти сыпняк, холеру, чуму, — я знаю что?

Фишбейн разделся за шкафом догола. Додя принес ему пижаму. Луша, кряхтя и ворча, приготовила душ: на пол поставила цинковый таз и налила три ведра горячей воды. Голый Фишбейн встал в таз, Додя влез на табурет, зачерпнул кувшином воду и окатил отца. Фишбейн мылся, покрякивал, приседал и, вышибая воду из уха, плясал на одной ноге. Луша накинула на него лохматую простыню. Додя, как банщик, похлопал его по спине.

— И-их! Молодец! Жалко, что нет нашего коменданта, — он на это дело мастер!

— Он теперь запоем пьет, — сообщил Додя. — Хухрин ждет вас, чтоб его убрать!

— Что ты говоришь! — воскликнул Фишбейн, и простыня его упала с плеч. — Вот тебе и рабочий класс!

Он оделся, пошел в столовую и поцеловал жену:

— Арон, ты поправился, не сглазить тебя!

— А отчего мне худеть? Пойдем, я покажу тебе разные штучки-шмучки! — заявил Фишбейн и повел Цецилию в спальню, по пути шлепнув ее рукой по заду.

От ситных, саек, сливочного масла, меда, сахара, соли, тянучек, доппель-кюммеля, рома, — от всего, что распаковал перед ее глазами муж, Цецилия пришла в восторг. Фишбейн вынул браслет из николаевских золотых, Цецилия надела браслет на руку, обняла мужа и завертелась с ним по комнате. Фишбейн почувствовал горячее тело, прижал жену покрепче, покружил и осторожно опрокинул на диван.

— Дверь! Дверь! — испугалась Цецилия.

Фишбейн запер дверь на ключ. Цецилия подобрала под себя креп-де-шиновую юбку и, стараясь не смять прическу, отдалась мужу…

К концу дня Фишбейн зашел в «Центроткань». С грузовиков выгружали муку, картофель и свеклу. В лавке Фишбейна подняли на руки, качали, он боялся упасть, взмахивал руками и кричал. Он поговорил с помощниками, с приказчиками и, подойдя к счетоводу, спросил:

— Как наши дела, господин математик?

Его взгляд прошелся по полкам, скользнул по шкафам, и он, не веря своим глазам, подбежал к ним:

— Где же товар? Я что-нибудь спрашиваю? Где шелк?

— Отправили в Главнефть!

— Кто велел?

— Ахо!

— Когда?

— Вчера утром!

— У-ух! — отозвался Фишбейн, стиснув зубы, и выбежал из лавки. — Как я просил этого паршивца, и все-таки он мне напакостил! В тысячу раз лучше уехать за границу, чем бегать, высунув язык, за своим же товаром!

Кронштадтский мятеж взбудоражил Москву. Трехрублевая газета прыгнула в цене, и номер продавали по сто рублей. Шаляпин, спевший «дубинушку» в Бутырской тюрьме, Главтоп, севший in corpore на скамью подсудимых, потеряли всякий интерес у читателя. Мятеж разбил население на два лагеря: одни шептали:

— Ага, началось!

Другие стали молчаливей, и суровые лица их ничего хорошего не обещали заблудившимся в трех соснах кронштадтцам. Кто мог остановить страну, поднявшую красные паруса и плывущую навстречу новым ветрам? А что в конце марта подули новые ветра, сомнения не было. Фишбейн, державший нос по ветру, почувствовал, что наступает пора поживы. Он интересовался заменой продразверстки продналогом, как раньше, заменой керенок совзнаками. Он был доволен повышением на службе и на черной бирже и, переводя стрелку часов на час вперед, шутил с женой:

— Теперь мы будем ложиться на час раньше и целоваться на час позже!

Когда жилотдел отозвал коменданта за пьянство, Фишбейн прибавил Хухрину жалованья, поручил Лаврову следить за карточками и распределять продукты. Жильцы немедленно возобновили войну со вселенными, и дом огласился бранью и рукоприкладством. Это так развеселило Фишбейна, что он даже согласился на просьбу Цецилии — устроить Доде поэтическую карьеру.

Он пошел с ним в кафэ поэтов, пил кофе, ел эклеры и с удовольствием слушал стихи о королевах, принцах и прочих высокопоставленных лицах. За стойкой, уставленной фруктами, пирожными и водами, суетился буфетчик, и красное лицо его напоминало головку голландского сыра. Фишбейн узнал в буфетчике бывшего владельца мясной лавки, поманил его пальцем и назвал свою фамилию. Буфетчик растрогался, пожал Фишбейну руку, познакомился с Додей и сделал пятьдесят процентов скидки.

— Кстати, у меня к вам просьба, — заявил Фишбейн, усаживая за свой столик буфетчика, — мой сын тоже немного помешан на стихах. Нельзя ли его устроить в поэты?

— С большим наслаждением-с! Здесь главный президиум Брюсов-с! Я их попрошу!

— Что это за Брюсов? Это не тот, который сочинил брюсовский календарь?

— Не знаю-с! — ответил буфетчик и бросился к буянившему посетителю:

— Гражданин, не безобразьте! Платите в Помгол или опростайте место!

Додя был рад и на улице благодарил отца:

— Мою «Жижу жизни» я посвящу вам, — и Додя пожал отцу руку.

Но через несколько дней эта рука поднялась на него:

— Додька, смотри мне в глаза! — сказал Фишбейн, схватив сына за борт пиджака. — Ага, дармоед, покраснел! Когда ты взял деньги?

— Додинька, ты у меня полжизни отнял! — заплакала Цецилия. — Скажи отцу, что ты не брал денег!

— То-есть как не брал? — закричал Фишбейн. — Что я не знаю счет моим деньгам? Я с тобой не хочу разговаривать! — И, взяв сына за руку, увел его в кабинет.

Какое материнское сердце перенесет неведение? Цецилия слышала, как щелкнул замок. Она наклонилась к скважине и увидела, что Додя, спустив брюки, лежит на диване, а отец сечет его сиреневыми подтяжками. Цецилия заколотила кулаками в дверь и закричала:

— Арон, открой! Чтоб у тебя руки отвалились, открой!

Что могло оторвать Фишбейна от Додиных полушарий? Могли бить в дверь тараном, могли стрелять в нее из царь-пушки, — он понимал в воспитании не хуже всякого: в свое время ему тоже всыпали по первое число, и, слава богу, он вышел не хуже других!

Мать, пресвятая богородица, барыня! — запнулась Луша, всплеснула руками и бросилась на помощь Цецилии. Дверь задрожала и загудела. Подняв юбку, Цецилия била коленом. Схватив поднос, Луша шлепала им плашмя. Додя орал благим матом и захлебывался.