Матвей Ройзман - Минус шесть

— Гражданин, с вас двадцать тысяч!

Фишбейн видит рядом юношу. У него такой же нос, картуз и такая же фуражка, как у Петьки.

— С меня? За что? — возмущается Фишбейн. — Не приставайте с глупостями!

Но Петькин двойник не отстает, плывет сбоку, протягивает марки:

— Берите, или в милицию!

Фишбейн не может толкнуться ни назад, ни вперед, он упирается грудью в грудь двойника и орет:

— Петя! Петя!

Но двойник крепко держит его за рукав. Фишбейн уступает, лезет за бумажником:

— Возьмите тысячу!

— Гражданин! Вы жертвуете официальному органу, это вам не лавочка!

И вдруг из толпы выкатился Петька. Он сразу сообразил, что происходит, стукнул по плечу своего двойника:

— Жоржик, брось! Это — свой!

Жоржик шмыгнул носом, ловко, как Петька, сплюнул себе под ноги, повернулся и вклинился в ряды.

— Веди меня к выходу! — велел Фишбейн Петьке и, уцепившись за него, протиснулся за палисадник. — Это не биржа, это — шайка попрыгунчиков!

Петька засмеялся и помахал рукой уезжающему Арону Соломоновичу. Но Фишбейн не обернулся. Он ехал, злясь на себя, на Петьку, и бранил извозчика:

— Ты думаешь, что ты меня на кладбище везешь? Прибавь рыси и убавь чмоканье!

Фишбейн слез на Неглинной у «Бара». Швейцар распахнул перед ним дверь и снял обшитый золотым кантом картуз. Фишбейн отдал шляпу и трость, взглянул в зеркало и провел рукой по подбородку, пробуя, чисто ли выбрит?

Он пошел за швейцаром по залу. За столиками завтракали и, вперемежку с яичницей и бифштексом, совершали сделки. Здесь учитывали спрос и предложение и, быть-может, устанавливали курс иностранной валюты.

Швейцар постучал в дверь кабинета № 5, и Фишбейн вошел:

— Ты давно, Степан Гордеич!

— Минут с пяток!

— Что мы будем кушать? — продолжал Фишбейн, заглядывая в карточку меню. — Дайте мне порцию ветчины!

— А мне бы чего покрепче! Студню, вот!

— Студень не держим-с! — выпалил официант и выхватил из-под мышки салфетку. — Не угодно ли заливной осетринки-с?

Когда он ушел, Фишбейн развалился на стуле:

— Ну, как дела?

— Дела не ахти какие! Жили, как у Христа за пазухой. Теперь торгуешь, торгуешь — денег много, товару мало. Эдак до пустых полок доторгуешься! — Лавров пощупал бороду — на месте ли, и, вздохнув, продолжал: — Во время батюшки-царя была голодуха, и у этих жрать нечего: говорят, на Волге людей едят! Опять же православную церкву грабят: вот у Пятницы Прасковеи все иконы испоганили, золотой алтарь поободрали! Кабы пошло мужику, а то, небось, все по рукам!

— У нас тоже закрывают синагоги. Отбирают серебряные подсвечники, а им красная цена — сотня! А почему им не отбирать? Они сами себе правительство, сами себе народ!

— Народ-то народ, а куды ни плюнь, везде яврей!

— Какой еврей? Это не евреи, а голодранцы! Вместо субботы, они сделали наоборот: субботник!

— Опять верно! Правильному яврею не сладко!

— А кому сладко? Татары кричали шурум-бурум, — кричат, китайцы продавали че-су-чу, — продают, цыгане гадали и крали кур, — гадают и крадут!

Они ели, смотря друг на друга, и прерывали чавканье, чтобы похвалить кушанье. Фишбейн заказал кофе по-варшавски, Лавров — ситро. Наевшись, напившись, они отставили тарелки и стаканы. Фишбейн вынул из бокового кармашка две сигары: одну протянул Лаврову, другую закурил сам.

— Теперь поболтаем о деле! Что у тебя наклешвается?

— Гвоздь-шестидюймовка, по двенадцати пуд!

— Чем платить?

— Какими хочем!

Они вынули записные книжки. Фишбейн писал быстро, и цифры разбегались по страницам, как зайцы. Лавров выводил медленно, и числа жались друг к другу, как испуганные барашки. В исчислениях золотого рубля сам чорт сломал бы ногу; но Фишбейн и Лавров не принадлежали к врагам рода человеческого, и ноги их остались невредимы.

— Стоющее дело! Я иду в пай напополам! — заявил Фишбейн и стряхнул пепел сигары. — Сколько мы авансируем?

Жил Фишбейн, заботился о семье, сердился, что сын его бездельник, но никогда не думал, что примет близко к сердцу решение Доди.

— Мальчишество или его обработали по всем правилам? — спрашивал Фишбейн и отвечал. — Что бы то та было, как бы то ни было, мой сын не женится на гойке. Еще бы эта гойка была дочерью известного профессора, доктора, а то вдова расстреленного комиссара! Или для сына Фишбейна не найдется в Москве еврейская девушка?

Арон Соломонович понимал, что все зависит от первого решительного шага, обдумал план действия и посвятил в него жену. Видя, что ее Додя на краю гибели, Цецилия проклинала Сузи и, как наседка, готовилась защищать своего двадцатидвухлетнего цыпленка. После долгих споров супруги послали за рэб Залманом, и он пришел. Шамес сложил зонт и поставил его концом в плевательницу, чтобы туда стекала вода. Он отряхнул котелок, снял калоши и побранил погоду:

— Наши раввины знали, какая будет погода за сорок дней вперед!

— Садитесь, рэб Залман! — пригласила Цецилия.

— В талмуде есть место, где сказано, что в 1914 году будет великая вой на.

— А в талмуде не сказано, когда кончатся большевики?

Шамес отрицательно покачал головой:

— Во время второго храма у нас тоже были большевики: зей лотим. Тогда мы имели Интернационал из ремесленников, рабов и всех капцоним!

— Цилечка, ты бы похлопотала о самоваре! — сказал Фишбейн, войдя в столовую. — Как живем, рэб Залман?

Рэб Залман догадывался, что у Фишбейна не все в порядке, — иначе его не позвали бы. Он с нетерпением ждал, когда ему скажут, что от него требуется. Ему надоело получать от Фишбейна гроши, и на этот раз он не хотел промахнуться. Он всматривался в лица хозяев, пытаясь узнать степень их волнения. Он украдкой оглядывал вещи: иногда вещи говорят за хозяев. Но ничто не указывало на то, что в этом доме произошло несчастье или переполох. Одно было подозрительно: Цецилия покрыла стол белой скатертью, поставила чайную посуду и достала из буфета кулич и пасху. Его, рэб Залмана, так никогда бы не приняли, если-бы в нем не нуждались. Он понюхал кулич и пасху и подивился на их аромат. Когда Цецилия дала ему горбушку кулича, он отрезал сахарные буквы «X. В.» и прочитал молитву.

— Кстати, — заметил Фишбейн, — вы знаете, я получил письмо от Наума. Он пишет на лошен кэйдеш, и я не все разобрал!

Шамес достал бархатный футляр, вынул очки, подышал на них, протер красным платком и посадил на нос. Он читал и переводил слово в слово:

Брат мой, мудрый Арон!

Да будет благословен род твой, и да провалится земля Израиля со всеми сионистами вместе! Я еле-еле унес оттуда ноги и на последние пиастры проехал Египет, Италию, Швейцарию и застрял в Вене. Если ты не вышлешь мне денег, ты не увидишь меня и Фаню в живых!

Я поведаю все коротко. Чтоб такая короткая жизнь была у англичан! Все деньги я отдал одному арабу, эфенди, за землю. Эта земля годилась не для посева, и для кладбища. Мы жили на улице, в общем бараке, были баклажаны на всякий лад и делали из фасолей цимес, кашу и пироги. Иногда мы позволяли себе деликатессы: селедку с картофелем без всякого масла, которое здесь не выдают по карточкам, потому что карточек тут тоже нет.