Матвей Ройзман - Минус шесть

Перед обедом Фишбейн пил чай из своей кружки. На кружке был рисунок: дочь фараона спасала маленького Моисея, который приплыл в корзине к берегу Нила.

У дочери фараона облупился нос, но Фишбейн — любитель старины — гордился облупленной фараоншей и хранил свою кружку в «горке».

После обеда Фишбейн, если его мучила изжога, пил боржом. Вынув вставную челюсть, он полоскал рот «Одолем» и ложился отдыхать. Отдохнув, он отрывал три листика гигиенической бумаги, — чтобы соединить приятное с полезным, брал «Вечерние известия» и шел в нужное место. Там он просиживал добрые полчаса и заряжался на следующий день сенсациями, проектами и предсказаниями:

— Цилечка, ты слыхала, что они сделали с товарообменом? Они отправили в Самару менять на муку шапокляки, а киргизам послали корсеты. Ха-арошие работнички, чтоб они вовсе не родились!

В половине девятого Фишбейн уходил в домовую контору. Хухрин встречал его, как батальонного командира:

— Честь имею доложить: во вверенный мне дом въехали и прописались двое: в квартире тридцатой — Ступин, в той же квартире — Рабинович. Выехал и отметился на Ярославль один из сорок восьмого…

— Хорошо! — говорил Фишбейн, садился и, вынимая золотой портсигар, раскрывал его и протягивал штабс-капитану. — А что слышно с подъемкой? Долго я буду пешком ходить на пятый этаж и обратно?

— Никак нет! — чеканил Хухрин, беря папиросу. — На ремонт подъемной машины с первого марта по сие число внесены следующими лицами следующие суммы..

Фишбейн говорил с членами домкома, с дворником Василием, с Кирюшкой, проверял, чисто ли на черном ходу, на дворе и на помойке. Совершая эти обходы, Фишбейн вспоминал, как в старое время нередко раздавался сухой тенорок Вахромеева. Три года Фишбейн оберегал дом от всех опасностей и теперь точно знал, что дом № 2/11 по Никитскому бульвару, это он — Арон Соломонович. И никогда так не восхищался Фишбейн самим собой, как в эти минуты санитарной ревизии.

Если б Фишбейн не был в таком состоянии, может быть, ничего бы не случилось. Додя хорошо знал, когда можно говорить с отцом в открытую:

— Папаша, я хочу сообщить приятную новость. Я прошу вас…

— Опять насчет стихов? Приятная новость! Достаточно выброшено денег на ветер!

— Кажется, я говорю серьезно, — возразил Додя и сунул руки в карманы пиджака. — Я женюсь!

— Что? На ком ты женишься, жених беспорточный?

— Вы не волнуйтесь и не сердитесь: я женюсь на Сузи!

— На ком? На ко-ом ты сказал? — заорал Фишбейн. — Ты понимаешь, что говоришь, мамзэр?

— Не играйте трагедии!

— Ах, так?

Фишбейн задыхался. Он схватил Додю за галстук, стал трясти и фыркать ему в лицо. Додя барахтался в руках отца, у него тряслись колени, в глазах плыли красные круги, и он крикнул первое, что пришло ему на ум:

— Мам! Мам!

Было ли это? Скакал на чугунной лошади Скобелев и доскакался. Скакали тифозные вши и доскакались. Кто остановит скачку финансовых разбойников? От этого лихорадочного галопа советский рубль полетел вверх тормашками.

— Я ничего не продаю, я покупаю! — объяснял Фишбейн Петьке. — Государственный банк выдает ссуду за двенадцать процентов в месяц, а деньги падают больше, чем на двенадцать. Спрашивается: кто будет доплачивать банку? Спасибо за ссуду, лучше не надо!

Петька промолчал: его так учил отец: слово — серебро, а молчанье — золото. Правда, молчанье не есть признак ума, но Петька с удостоверением «Всерокомпома» за пазухой ни в чем не нуждался. Он продавал марки, получал проценты, подрабатывал на бирже и жил припеваючи.

— Эх, Арон Соломоныч! Сыграйте на разницу! Делов бы накрутили! — сказал он, поправляя съехавшую на бок кружку для сбора денег.

— Накрутить легко, раскрутить трудно. Вот у Ленина неплохая голова! До него крутили все, кому не лень, а раскручивать ему трудно. И даже очень!

Еще не мало соображений государственной важности услыхал Петька, смотря, как Фишбейн вылезает из голубой пижамы и влезает в серый костюм. Петька был уверен, что большевики дали большого маху, не пригласив Арона Соломоновича в наркомы…

— Идем, Петя! — сказал Фишбейн, надевая фетровую шляпу и беря трость:

— Цилечка, я не буду чай пить, я в магазине почайпил!

— Он не будет! А для кого я ставила самовар? Для соседа?

Фишбейн поцеловал жену и, не слушая ее, подтолкнул Петьку к парадной двери. Что понимает женщина в коммерции? Фишбейн продал свой бриллиант, случайно заработал на партии каракуля и, когда менял совзнаки на фунты, потерпел убыток! Он решил больше не менять через вторые руки, хотел поручить Доде, но Додя — неделовой человек! Приходилось итти самому, и Фишбейн избрал в проводники Петьку.

Ильинский бульвар пенился зеленью. Стриженые тополя шли голова в голову, липы — кривобокие толстушки — норовили дотянуться до соседей, травы густо набегали и распирали газоны. За высокой сеткой из красных колышков дети пекли вкусные песочные куличи и удирали по траве от нянек. Воскресший сторож, в фуражке с зеленым околышом, важно прохаживался по аллеям и, проколов железной палкой бумагу, собирал трофеи в сумку. В конце бульвара, на черной часовне который год турок убивал женщину, держащую на руках ребенка; который год неведомый отец благословлял сына на войну, и святая дева являлась пленному гренадеру. Над ней сверкали облезлые слова апостола Иоанна:

Больше сея любве никто же имать да кто душу свою положить за други своя.

Утопая по горло в земле, две допотопные пушки разевали покрытые плесенью рты и глотали окурки, бросаемые ошарашенными людьми. Эти люди образовали месиво из вертящихся голов и прыгающих рук. Они кружились, толкались, наступали друг другу на ноги, ругались и облепляли продавца. Продавец, подняв воротник пиджака и по уши нахлобучив кепку, тряс монеты, словно играл в орлянку.

— С кем делаю золото? Покупаю, продаю, меняю!

Другой сдвигал на затылок шляпу, топтался на месте и вытягивал шею, как жираф:

— Беру доллары, даю доллары. С четвертью беру, с половиной даю!

Петька расчищает дорогу локтями, ведет Фишбейна в самую гущу, но чья-то рука хватает Фишбейна за пуговицу:

— Делаю разницу на завтра! Имею франки, эстонки, лиры!

— Не морочьте мне голову! — отбивается Фишбейн, и пуговица его остается в чужой руке.

Петька ведет его на ступени часовни. Фишбейн снимает шляпу, вытирает на лице пот и обмахивается платком. Его окружают и тянут за рукав:

— Что вы продаете?

— Ничего!

— Что вы желаете?

— Чтоб вы отстали от меня!

Фишбейн поворачивается к Петьке, но Петьки нет: в человечьем разливе его картуз ныряет и выплывает, как поплавок. Вот-вот Фишбейн поймал его взглядом, и опять он исчез и мелькает в другом конце. Напрасно Фишбейн упирается ногами, ударяет соседа в бок, наступает на чью-то юбку, — его оттеснили, он уже попал в водоворот, черная часовня уплывает от него, и он кружится, кружится.