Григорий Тютюнник - Водоворот

— Что? Кто вам сказал, что в нашем колхозе тракторов не было? — кричал он во всю мочь, разговаривая с глуховатым хозяином.— Это, может, у вас не было, а у нас…

Дверь закрылась, голоса затихли.

— А эти о своем режутся,— засмеялся Тимко и вскочил с постели.— Вот и разберись. Одни плачут, другие скачут.

Он выспался, чувствовал себя здоровым и сильным. В окна бились синицы, сверкало зимнее утро.

Возле кровати на стульчике висела выстиранная, выглаженная гимнастерка, еще домашняя, которую он взял из Трояновки, синие казацкие, с лампасами шаровары, белые шерстяные носки. Тут же стояли старенькие, аккуратно подшитые валенки и лежала рыжая заячья шапка, пахнувшая чердаком.

«Анютка не спала всю ночь. И все это делала для меня. А я? Кто я? Кто я ей такой?»

После завтрака хлопцы отправились на работу. Утро было ясное и морозное, сахарный снег скрипел под ногами, на черных тынах то здесь, то там вымерзало крепкое, как броня, белье в снежных искрах: не в одном дворе этой ночью стирали женщины. Топили почти во всех хатах, и сиреневая тень от дымов ложилась на снега.

Вжи-вжи, вжи-вжи — скрипело под ногами, и пар валил изо ртов, как из паровозных труб.

Из каждого двора выходила небольшая группа людей с кирками, топорами, ломами, лопатами и направлялась вниз, к Дону. Марко балагурил всю дорогу. А что ему теперь? Под чумаркой ватная кацавейка, чоботы крепкими тряпками обмотаны. Утеплился, хоть на всю зиму.

— Наелся, аж ноги гнутся. Не знаю, как лопату буду держать,— жмурился он на снег.

А на Тимка все не мог налюбоваться и дивился казацким шароварам, да еще с лампасами.

— Хоть в персидскую армию пиши.

— Почему в персидскую?

— Ну а в какую ж еще? В белогвардейскую? Так ее ж нету, разбили. А с красными лампасами тебя в Красную Армию никто не примет. Ты же, братец, контрреволюцию на себя нацепил, это я тебе как другу говорю. И попадешься ты властям на глаза — оборвут они тебе эти штаны, в одних подштанниках красоваться будешь. Лучше попроси у меня ножик, я уж тебе по дружбе одолжу, да быстренько отпори их к лихой маме.

— Ах ты ж, птичкино гнездышко,— тоненько смеялся Коростылев, сверкая желтыми крагами.

Тимко поскрипывал валенками по снегу. Его заячья шапка заиндевела, лицо разрумянилось. Он был занят своими мыслями и уже не слышал, о чем тараторит Марко.

Вышли к Дону. Вдоль берега стояли люди и долбили мерзлую землю. Тимко занял свое место рядом с Коростылевым и Марком и тоже стал долбить. Кайло подернулось матовым налетом, и холодная деревянная ручка чувствовалась даже сквозь рукавицы. Земля была твердой, как бетон. Отбитые куски отлетали с грохотом, как осколки гранаты. Тимко долбил долго, чтоб согреться, но руки коченели, и он время от времени дышал на них. По всей линии бухали кирки, кайла, ломы и двигались люди — черные, неуклюжие. Кое-где уже жгли костры из сухого бурьяна, возле них грелись трудармейцы.

— А что, и нам можно огонек разжечь,— сказал Коростылев и, бросив кирку, пошел собирать сухой бурьян, прихватив с собой Марка.

Тимко стучал кайлом с добрый час и вырубил дырочку, которую можно было накрыть шапкой. Товарищей долго не было, и он, разогнув спину и приставив козырьком к глазам руку, жмурясь от яркого, слепящего блеска, долго искал их взглядом. Наконец увидел внизу две маленькие фигурки, которые карабкались по косогору с охапками бурьяна. Тимко смотрел на них сверху, и Коростылев казался ему совсем крохотным, каким-то плоским. Из рыжих кустов краснотала выехал на коне Хлястик, махнул рукой и что-то крикнул. К нему сразу же побежали трудармейцы и обступили плотным кольцом.

«Что это они там? Верно, фронтовая сводка». Тимко бросил кайло и, широко шагая, почти бегом направился к трудармейцам. Но люди уже расходились по своим местам.

«Видно, ничего особенного»,— подумал он.

Коростылев и Марко тоже отошли от толпы и стали снова взбираться на косогор, но направились в другую сторону. Тогда Тимко свистнул и помахал им шапкой. Марко карабкался первым, Коростылев — за ним. Когда они были уже близко, Тимко заметил, что лицо Коростылева светится радостью, будто он только что встретился с добрым другом, которого давно не видел. Бросив охапку бурьяна на снег, он снял шапку, старательно стряхнул с нее колючки и улыбнулся чуть не до ушей, обнажив красные десны.

— Наши немца от Москвы поперли…

— Правда?! — задохнулся от волнения Тимко.

— Хоть у Марка спроси. Сейчас Хлястик из газеты вычитывал.

Тимко глубже надвинул шапку, схватил Коростылева, как ребенка, на руки и стал кружить его вокруг себя — у того прямо ветер в ушах свистел.

— Да пусти. Да задушишь, леший,— тоненько повизгивал Коростылев, дрыгая ногами, на которые налип снег.

— Раскладывай огонь,— весело потер руки Тимко. Глаза его сияли, голос ломался, как хрупкий лед на морозе, движения стали порывистыми и суетливыми.— Ну! — хлопнул он по плечу Коростылева.

— Теперь они пошли драпать. Теперь не задержатся. А тут и морозец прихватывает. Ась? — заговорщицки, весело подмигнул Коростылев в ответ.

Марко разбивал кайлом сухие пеньки и кидал их в огонь.

— Может, если оно так оборачивается, скоро и войне конец? Тогда к чертовой матери — кирку в кусты, а сами — в Трояновку…

— Не спеши, еще и тебе нос расквасят,— буркнул Тимко.— Ты думаешь, так и отсидишься тут с кайлом в руках?

Костер потрескивал сухим бурьяном. Тимко, Марко и Коростылев уселись вокруг, протянув к огню закоченевшие руки. Вдруг поверх костра на снег легла саженная тень. Все обернулись и увидели грека Цивадиса, обмотанного покрывалом, от него разило потом и чесноком. Он молча присел к огню, и тотчас же из-за его спины возникли Тоська и Гошка. Сели по обе стороны от Цивадиса, послушные, как щенята. Цивадис не брал кайла в руки, слонялся от одного костра к другому, отбирал у кого какие были продукты и этим жил.

— Погнали, супостатов, поперли,— потирая длинные костлявые руки, тоненьким голоском сказал Коростылев, и его маленькие глазки радостно заблестели, а лицо сияло, как в гостях или на именинах.— Присаживайтесь к огоньку поближе, люди добрые,— приглашал он Цивадиса.— Вишь как разгорелось, впору греться.

Цивадис молча блеснул на него черными глазами. Коростылев съежился и умолк.

— Гошка, карты.

Гошка вскочил как ошпаренный, кинул из рукава на снег потрепанную колоду карт, на которых уже невозможно было различать фигуры.

— Играем на эту гниду,— показал грек на Коростылева,— десять тумаков за каждый выигрыш. Бить буду я.

Молча сдали карты. Коростылев жалобно улыбался, поглаживая ладонями свои рыжие краги. От них валил пар, лицо было растерянным и жалким. Грек выиграл, цапнул Коростылева за ворот, дернул к себе. Добрые глаза горбуна наполнились ужасом, шапка слетела с головы и упала в огонь. Тимко подскочил к греку сзади, палкой, которой мешал огонь, ударил по шее. Тот взревел от боли. Голову ему свернуло набок. Тимко чесанул его еще раз. Цивадис сел, тяжело, по-волчьи завыл.