Григорий Тютюнник - Водоворот

С этой минуты все вокруг приобрело для него новый смысл. Ему будто заменили глаза, и он стал видеть то, чего раньше не замечал; ему будто подменили душу, и он стал чувствовать то, о чем раньше и не догадывался. Даже звуки были теперь иными. Косил он не спеша, равномерно взмахивая косой, не чувствуя усталости, и тело его сделалось легким, как у птицы. Земля под ногами была теплой и ласковой, как море, трава расступалась зеленой морской волной, открывая перед ним, как перед повелителем, тайную свою красоту; и она уже была не такая, как раньше, упругая, стальная, звенящая, будто неживая, а легкая, как дыхание, нежная, как паутинка, и колыхалась даже без ветра, и вместе с нею, притаившись между стебельками, дрожали чистые, как слезы, росинки. Тимко придержал косу, чтобы не разрушить эту красоту. «Я не знаю, есть ли там, надо мной, жизнь, но я вижу, что вся красота здесь, на земле»,— думал он, опершись на косу и растроганно любуясь свежестью зеленого раздолья у его ног. Потом снова стал косить, в душе упрекая себя за то, что, восхищаясь этой красотой, он все же уничтожает ее.

Вдруг он остановился, кинул косу на землю, присел на корточки и осторожно раздвинул руками густой кустик травы: как в зеленом храме, оплетенном солнечными нитями, на высоком тонком стебле росла здесь царица лугов — ромашка. Это, может быть, самый прекрасный цветок в мире: стройный, с печально склоненной, ярко-желтой, в белых лепестках головкой. Тимко знал, что в народе ее называют «невесточкой», и сейчас это его взволновало. Присев, он не сводил с ромашки глаз, улыбался ей, как милому ребенку, и все шептал: «Невесточка, невесточка…» Ему хотелось прикоснуться к ней рукой, но он не стал этого делать, чтобы не стряхнуть с нее росинок, не повредить драгоценную красоту, дарованную природой. Он так и оставил ее в зеленом храме, бережно обкосив траву вокруг.

Трень-трень, трень-трень — послышалось вдруг и зазвенело, защекотало, затанцевало, заиграло, отдаваясь эхом на ташанских плесах. «Дед Иннокентий косы отбивает,— усмехнулся Тимко.— Ишь как разошелся». И ему припомнилась одна поговорка, которую он знал еще с детства. Он стал повторять ее в такт своим движениям: начинал, когда заносил косу вправо, а заканчивал, когда коса, срезав сочные стебли, вылетала из травы:

«А кукушка кукует — счастье-долю вещует… И мы с Орысей… Что с Орысей? Ах, да! Невесточка. Ведь она же невесточка». Он засмеялся и оглянулся: ромашка тихо кивала ему головой.

Тимко косил до самого вечера. Когда косари веселой компанией собрались у костра, на котором варился кулеш, он тоже присел возле них, и лицо его было таким необычным, что это бросилось всем в глаза, но никто не знал, в чем дело. Марко тоже заметил и спросил:

— Что вы? Погрызлись или помирились?

Тимко только засмеялся и так схватил Марка за плечи, что тот взвизгнул.

— Хлопцы! Закуривай! Ну! — весело крикнул Тимко, развязывая кисет. Обошел кисет косарей и вернулся пустым.

— Ну вот! — ругал его Марко.— Всем угодил, а сам без курева остался.

— Ничего. У меня дома еще есть,— весело подмигнул Тимко и, отказавшись от ужина, пошел лугом к Ташани.

— Что это с ним случилось? — удивлялись косари.— Может, ташанская русалка его пощекотала?

— А чего ж! Хлопец молодой!

Забравшись в глухие заросли, Тимко сел у реки и долго смотрел на черную холодную воду. На кустах играли розовые отблески костра, зажженного косарями; оттуда долетали голоса, смех, покашливание, чья-то тихая, вполголоса, песня. Иногда огонь разгорался ярче, и вокруг костра вырисовывались фигуры людей — маленькие и круглые; от них на землю ложились большие неуклюжие тени, а когда кто-нибудь вставал, то с ним поднималась и выпрямлялась его тень, пересекая весь луг. Невдалеке шумно паслись кони, появляясь в свете костра, снова исчезая во тьме; дым то поднимался, то стлался по земле, словно туманом покрывая луг, пахло сырыми дровами и горелой корой,— и тогда Тимку казалось, что это не косари, а кочевые цыгане сидят у костра и варят колдовское зелье.

Умиротворенный чарующей тишиной, свежестью воды и луга, Тимко вспоминал все, что было близко его сердцу. Припоминалось ему, как весенними вечерами, когда пахло талым снегом и шумела вышедшая из берегов Ташань, они с Орысей целыми часами стояли на ташанском мосту; она прижималась к нему, горячо дышала в лицо, веселым шепотом рассказывала, что в их садике уже выглянул из-под снега барвинок и что она уже пробовала березовый сок. Он иногда был грубоват с ней, тогда она закрывала ему рот холодной ладонью, пахнущей березой. А если он и после этого не унимался, шутя кусала его ухо острыми, как у мышки, зубами. Так, не боясь ни холодных ветров, ни удушливых туманов, стояли они, обнявшись, прислушиваясь к треску льда, долго молча глядели на воду, которая бурлила под мостом, и тогда им начинало казаться, что не речка, а они вместе с мостом плывут куда-то далеко, в погоне за своим счастьем.

Как-то они увидели отколовшуюся льдину, на которой торчал камыш, он размахивал сухими листьями, метелки бессильно свесились, как головы каторжан. Им стало жаль этого кустика, они знали, что на него налетят льдины, закружат, погубят в холодной пучине.

— Вот мы с тобой вместе,— говорила Орыся,— и кажется, ничто нас не разлучит, а придет такая минута, и расстанемся…

— Не выдумывай бог знает чего. Кто может нас разлучить?

— Судьба. Она не спросит ни тебя, ни меня, а сделает, как ей захочется. Что-нибудь случится, и мы разойдемся навеки.

— Типун тебе на язык, чертенок,— смеялся тогда Тимко.

«Никогда этому не бывать, все это бабские выдумки»,— размышлял он теперь, прислушиваясь к голосам косарей, уже собравшихся домой. Тимко тоже поднялся и пошел лугом, погружаясь по плечи в сизую теплую мглу, густо валившую от реки. На болотах, за Ташанью, не смолкая, звонко свистел кулик, порой спросонья стонала потревоженная чайка. От скошенного луга тянуло разопревшей на солнце травой.

«Эх, что там думать и гадать — все люди живут, находят свое счастье, и я найду». И он быстро зашагал к своей хате.

В сенях Тимко услышал визгливый голос отца, доносившийся, словно комариный писк, сквозь неплотно притворенную дверь.

— До каких пор он на моей шее будет сидеть! — кричал Онька. Видно, ссора началась давно и теперь была в самом разгаре.— У людей дети сами на себя зарабатывают, а этот сел на батька верхом, а слезать не думает…

— У него мозоли с рук не сходят, чего тебе еще нужно,— плакала мать.— Его не жалеешь, так хоть надо мной смилуйся, весь век тебе угождаю.

— А чтоб тебя гром побил за такое твое угождение. Да ты мне в ноги должна кланяться, что я всю жизнь твоего байстрюка кормлю, чтоб ему в землю провалиться!