Григорий Тютюнник - Водоворот

— Дальше старой границы не пустят,— суетился Охрим.— Это я вам точно говорю.

— Этой ночью Киев бомбили.

— Да ну? А я думаю, почему это ночью с той стороны все: пых-пых, пых-пых… А это, значит, бомбили,— изумлялся Охрим.— А я как раз на мельнице был, так оттуда все хорошо было видно.

— Может, тебе астрицкую границу с мельницы видно? — посмеивался Бовдюг.

— Вот тебе крест святой — пыхало,— стоял на своем Охрим.

— А ты крестом не клянись! — злобно сверкнул на него глазами дед Иннокентий.— Клятвопреступник. В святом писании давно сказано, что восстанет народ на народ, царство на царство, и будут глады великие и моры, и задрожит земля от крика людского,— он поднял вверх когтистый палец и обвел всех дикими глазами.

— Не морочьте хоть вы голову, дед,— накинулись на старика.

— Так что же делать?

— Вон бригадир идет. Он обо всем скажет.

Подошел Прокоп, вытер картузом пот со лба:

— Только что передали из района, чтобы все шли на работу. Кроме того, закрывайте на ночь окна и завешивайте их ряднами, а то он с самолета видит свет и бомбит.

— Какая к черту работа? Коси, а сам смотри, не летит ли бомба.

— А ты сзади снопами обвяжись…

— Мели больше. Язык без костей.

Люди отправились работать, но настроение было тревожное: каждый ждал новостей с поля великой битвы, которая уже началась где-то там, за синим горизонтом.

Первая ночь была особенно жуткая. В селе царила тьма, нигде ни огонька. Непривычные к такой темноте, на окраинах выли собаки. Где-то в Залужье надсадно кричал сыч. Мужики посылали Дениса за ружьем, чтобы выследил и подстрелил, но он не пошел, опасаясь, как бы Гнат не отобрал у него дробовик.

Люди по двое, по трое, а то и целыми группами собирались возле дворов, наблюдая за небом. Но оно было тихим, мирным, а звезды сияли на нем, как вчера, как века назад, и мерцала серебряная пыль Млечного Пути.

— Вот вы сидите, цигарками светите, а он, не дай бог, так и шарахнет по вашим дурным головам,— сердились женщины.

— А вы зачем повыходили? — откликались мужики.— Идите лучше в хату, а то детвора спать боится.

И снова давились самосадом, тихо, неторопливо переговариваясь.

— Хлеба стоят, как море, кто их теперь косить будет?

— Женщины скосят да старики, а нам скоро повестку в руки — и прощай, родное село. Кто вернется, а кто и голову сложит.

— Эх, если б мне этого гитлеряку поймать, я бы его за волоса да под небеса, за ножку да об сошку, чтобы знал, как на чужие земли нападать.

Не каждому в руки счастье идет — от других оно убегает.

Начали свою семейную жизнь Тимко и Орыся в чужой хате, у чужих людей. Пустила их к себе дальняя родственница Орыси тетка Параска. То ли вспомнила она свои молодые годы, что прошли в одиночестве (муж умер очень рано), то ли ее доброе сердце потянулось к молодым, потому что нелегко и невесело жилось ей одной,— так или не так, но когда они пришли проситься к ней на квартиру, приняла их, как самых дорогих гостей: за стол посадила, вынула из сундука вышитый калиной рушник, постлала обоим на колени, приглашая отведать картофельных пирогов со сметаной.

Принимая жильцов, хозяйка надеялась, что они будут помогать ей по хозяйству, и не ошиблась. Тимко отпросился на два дня у бригадира и захлопотал, как хозяин починил плетень, который совсем было развалился и зарос бурьяном, нарезал ивовых прутьев и пристроил для борова загородку, чтоб гулял там, а не бегал и не рылся по всему двору. Остальные же прутья отнес бондарю для обручей на бочки. Покончив со всем этим, молодой хозяин перекрыл с помощью деда Иннокентия хлев, так как старая крыша совсем истлела, обшил досками погребок, хотел еще колодец починить, да Павло отсоветовал: для колодца нужен новый сруб, а его нет. А без нового сруба, как ни чини — доброй воды не будет.

Орыся тем временем хозяйничала в хате: белила, прибирала, чистила, малевала на печи петухов, над которыми Тимко подсмеивался, уверяя, что они похожи на ворон. Орыся замахивалась на него мокрой тряпкой и покрикивала за то, что шатается взад-вперед и портит только что подмазанный глиной пол. После Орысиных трудов хату нельзя было узнать: прежде черная, как кузница, она превратилась в чистенькую светелку; вымытые окна заблестели, пропуская целые снопы солнечного света, и места словно бы стало больше, и голоса стали звучать веселее и бодрее. К вечеру Орыся накосила осоки на Ташани, разбросала по полу — и в хате запахло травой.

Несмотря на то что оба, и Тимко, и Орыся, были заняты хозяйством, их не оставляла печаль, тревога о будущем. Особенно остро чувствовала это Орыся. Ей все казалось, что они с Тимком живут во сне, что сон скоро развеется, Тимко бросит ее у чужих людей одну, всем на посмешище, а сам убежит за тридевять земель. Это чувство подкрадывалось к ней внезапно, неизвестно откуда. Тогда руки у нее опускались, сердце наполнялось тревогой, она бросала работу и шла искать Тимка. Если он был во дворе, она успокаивалась и снова принималась работать, но все время наблюдала за ним и часто выходила из хаты, будто ей нужно было что-нибудь, а на самом деле только для того, чтобы поглядеть на Тимка. Он, чувствуя ее жадный, настойчивый взгляд, спрашивал:

— Что ты на меня так смотришь?

— Ничего. Просто так… Пришла вон глины набрать, чтобы печь подмазать.

Тогда Тимко продолжал свое дело, а она снова незаметно, будто колдунья, ходила вокруг него, ласкала любящим взглядом каждую черточку милого, дорогого лица. Особенно нравилось ей, когда во время работы чуб Тимка вдруг падал ему на глаза и при каждом движении трепетали смоляные кудри, будто кто-то невидимый подбрасывал на ладони курчавый мех молодого барашка. Тимко резко откидывал назад голову, и Орыся любовалась мужем — в такие минуты он напоминал норовистого коня, который не дает накинуть на себя уздечку. Насмотревшись, Орыся снова принималась за свои дела, но опять ненадолго.

Бывало и так: мастерит Тимко плетень возле самой Ташани, на лугу. Вдруг она прибежит к нему заплаканная, обовьет шею руками:

— Тимко, вон конопля… Идем, посидим немножечко.

— Что это тебе в голову взбрело?

— Соскучилась по тебе. Будто век не видела.

Они шли и садились под копной. Она клала голову на его колени:

— Хорошо мне с тобой… А тебе?

Тимко, блеснув зубами, горячими ладонями гладил ее высокую грудь, туго обтянутую кофточкой:

— Все вы, бабы, кошачьей породы: кто погладит, к тому и пристанете.

Однако Тимко хоть и смеялся над Орысиными причудами, но порою и сам вел себя чудно.

— Жинка,— часто говорил Орысе,— пойди принеси мне табаку… Он лежит на припечке.

Табака у него было полкисета, хватило бы на два дня, но ему просто приятно было произнести слово «жинка» и почувствовать, что возле есть человек, который с великой радостью все для него сделает.