Григорий Тютюнник - Водоворот

— А ты что тут делаешь? — оборачивается она к Сергию и подступает к нему с граблями. Сергий молчит, словно язык проглотил, и приходит в себя уже на земле…

Поздно ночью Тимко выпустил Джмелика.

— Ну, спасибо, никогда не забуду,— шепотом сказал Джмелик растроганно.

— Ты давай иди.

— Не виноватый я, Тимко, задаром страдаю…

— Виноватый или нет, а я тебе советую — иди к советской власти и заяви о себе, а то поймают — хуже будет.

Тимко потихоньку открыл дверь, прошел меж подсолнухов до левад, вернулся назад:

— Иди. Нет никого.

Джмелик пожал ему руку, закинул торбу за плечи и пошел. Зашелестели подсолнухи, потом чуть слышно донесся короткий скрип кладки через ручей.

«По кладке пошел. Значит, в Ахтырские леса».

Тимко постоял еще минуту и осторожно направился к хате, оставляя темную мережку следов на росистом спорыше.

За Ташанью, где-то далеко-далеко, может, над Сорочинцами, а может, и дальше, над Миргородом, что-то глухо загрохотало, словно кто-то покатил с горы пустую бочку, и, услышав этот далекий гул, Тимко с болью подумал, что там, за этой лунной мглой, гремит война. Ему не хотелось идти в хату, он присел на завалинку и, замечтавшись, стал слушать тихую летнюю ночь, ласковую, как женщина. Она обдавала его лицо, шею, грудь прохладой, шелестела приташанскими камышами, навевала далекие, казалось, уже совсем забытые воспоминания, похожие на обрывки детских снов.

Видел он себя то на зеленом лугу, верхом на калиновой палочке; то босоногим мальчишкой с полотняной торбой через плечо; то вместе с Марком и другими пастушками у костра, где печется вкусная картошка; то вдруг расстилалась перед его глазами белая, как молоко, гречиха, а над ней синее небо. Корова Марка неслышно забралась в гречиху, он бежит, размахивая палкой, и кричит: «А куда ты, рябая, чтоб тебе повылазило!» Из-за Беевой горы выплывает черная, как ночь, туча, ползет над желтой стерней, и все вокруг темнеет, становится неприветливым, страшным. Пастушата с криком бегут к копнам, и первые тяжелые капли дождя щелкают по их брылям. Забившись в копну, Тимко заливается смехом, глядя, как Марко прыгает на одной ноге и размахивает брылем, будто пьяный кучер, приговаривая:

Штанишки у Марка забрызганы, засучены до самых колен, рваная рубашонка насквозь промокла, рыжие волосы огнем горят, а он все скачет и скачет, а гроза все гремит, приближаясь, и вихри проносятся над гречихой, и в лицо веет медвяным ароматом.

«Куда же оно подевалось, детство? — думал Тимко, вглядываясь в непроницаемую мглу приташанского тумана, хмуро повисшего над лугами.— Значит, мне уже на войну идти? А что такое война? Это где убивают и враг лезет на нашу землю».

«Спать пойдем, спать пойдем!» — закричал на всю степь перепел.

«Эге, теперь заснешь».

Тимко затоптал цигарку, вошел в хату. Орыся лежала тихо. Потом из-под рядна послышались сдержанные рыдания:

— Из-за тебя совесть продала, власть обманула О-о-ох! Завладел ты мной. Душеньку из тела вынул…

— Ну успокойся. Ведь все уже прошло…

— Ой, не прошло-о-о, а только еще начинается… Заберут тебя, заберут… Как же я буду жи-и-ить одна-а-а-а?

В беспамятстве она обнимала его, как безумная шептала солеными от слез губами:

— Не отдам я тебя… Не отдам… О-о-ох!..

Тимко лежал, сердито кусая губы. «Дернул меня черт жениться. Встал бы вот и пошел хоть в самое пекло, а теперь попробуй»,— размышлял он, ласково гладя косы жены.

Двадцать шестого июня в Трояновку пришли первые повестки из военкомата. В эту очередь попали Микита Чугай, Панас Гичка, Охрим Горобец, а из молодых — Денис Кошара, Петрусь Чаечка, Сергий Золотаренко, Тимко Вихорь, Гараська Сыч, Влас Хомутенко, Марко Дудочка.

У ворот сельсовета — плач, громкие голоса, заливистый перебор гармошки. На подводах — торбы, от которых пахнет хлебом, только что испеченным на капустных листьях, луком, салом, пирогами и самогоном; в этих же торбах — полотняное белье, выстиранное в ташанской воде, облитое материнскими слезами, перецелованное на прощанье женами и сестрами.

Микита Чугай — высокий, крепкий — стоит посреди улицы и растерянно озирается по сторонам: молодая красивая женщина припала к его груди, прилипла, как калиновый листочек к дубовой кадке, и не в силах мужчина оторвать от себя дорогие ласковые руки.

— Ну что ты, Христя? Ведь люди кругом!

— Ой, ты мой родненький, хозяин мой дорогой! — голосит, как над покойником, Христя.

Панас Гичка переступает с ноги на ногу, наставляет старика отца, который слушает сына, понурив голову:

— Бычка, тато, не продавайте, а лучше зарежьте на мясо. Хату тоже перекрывать не надо, а то, может, спалят ее или разбомбят, так ей все равно, как гореть — с новой крышей или со старой.

— Ладно, сынок… А ты уж там береги себя…

Петрусь Чаечка сидит на возу растрепанный и рвет мехи гармошки. Потом поворачивается к жене, которая держит на руках двоих детей, печально смотрит на нее и кричит:

— Чего ревешь, дура? Убьют — выходи замуж, и крышка!

Жена сдерживает рыдания, губы у нее дрожат и жалобно кривятся.

— Детей обижать не смей! Слышишь! Не смей!

Гордий Кошара с женой стоят возле арбы, на которой, прикрывшись картузом, лежит Денис.

— Шли бы домой. Чего стоите над душой? Мне от этого легче, что ли? — ворчит он.

— Боже мой, у людей дети как дети, а этот арестант какой-то,— всхлипывает мать.— И попрощаться по-человечески нельзя…

Она прижимает к глазам чистую тряпочку и отходит к пестрой толпе женщин.

— Езжай скорей! — кричит с телеги Охрим. К нему сквозь толпу пробирается жена с четырьмя детьми.

Наконец подводы трогаются — и снова крик, суета, песни, плач, неугомонные переливы гармошки.

Тимко — в новеньком сером костюме, штаны поверх сапог, навыпуск, картуз на кудрях. Понурившись, прощается с родными.

Собирала его в далекую дорогу молодая жена, горячими слезами лицо омывала, сердце свое иссушила, но не утихает боль, не глохнет, криком подступает к горлу, сжигает душу, как солнце росу, и, может, заголосила бы на весь белый свет Орыся, обхватив ноженьки любимого, не отпустила бы его от себя, да стыдно показать свою слабость; не такое теперь время, не он один идет. Всем миром идут на страшный бой, на врага лютого… И еще стыдится Орыся свекрови своей, опускает перед ней глаза, слова не может вымолвить.

Сегодня утром, когда Тимко уже почти собрался, неожиданно пришла мать… Открыла дверь, поздоровалась и какое-то мгновение стояла в дверях, будто непрошеная гостья, страдальчески, болезненно морщась. Глаза ее застлало горьким осенним туманом, и кто знает, о чем думала старая, мужественная женщина, которую всю жизнь не оставляло горе, а она боролась с ним — когда тихим вздохом, горячей слезой, пролитой ночью, чтобы никто не увидел, а когда и скорбной песней о горемычной чайке, что вывела птенцов на дороге. Может, в это мгновение ей стало горько, что провожает родного сына из чужой хаты, с чужого двора; может, застыдилась, что принесла завернутую в холстинку старенькую латаную пару сыновьего белья, а может, она лучше молодых понимала, какое страшное горе надвигалось на всех, отнимало у нее сына и разрушало его короткое, как сон, счастье… Трудно сказать, о чем думала она, но через минуту Ульяна положила сверток на лавку и принялась хлопотать, снаряжая сына в дорогу. Во всех ее движениях, в ее внимательном взгляде, в тихом, чуть глуховатом голосе уже не было растерянности, она все делала четко и даже строго. Зато у Орыси все валилось из рук. Это сердило старуху, и она наконец накричала на невестку, чтобы та перестала плакать и занялась делом. Орыся затихла, только глаза ее сухо блестели, лицо вытянулось, окаменело. Она все делала машинально, целиком подчиняясь чужой воле. Говорил ей Тимко, чтобы она вышла во двор вытряхнуть его кожушок,— она шла и вытряхивала; велела мать зашить торбу — она зашивала; сказала накинуть платок и выходить из хаты, пора уж — она повязалась и вышла.