Григорий Тютюнник - Водоворот

Льется песня, поскрипывает арба, плетутся лошади, бьют копытами засохшую, потрескавшуюся от зноя землю.

И от этой старинной песни у Тимка словно что-то оборвалось внутри, он уткнулся лицом в солому и тихо, беззвучно заплакал. И это были первые, но и последние слезы за всю войну.

— Ну, развели панихиду,— скривился Марко.— Давайте затянем веселую!

— У нас ни веселая, ни печальная не сладится,— зло сплюнул через перекладину Панас.— Вот, всю службу портит,— показал он на Охрима, который как раз откашливался, готовый подстроиться и к веселой песне.— Разве с ним можно петь, если он кота за хвост тянет.

— Так трясе-е-е-ет же,— оправдывался Охрим, крепко уцепившись руками за перекладину.— Ты сядь на мое место, тогда увидишь, какой звук у тебя выйде-е-ет.

— Да разве в звуке дело? Медведь тебе на ухо наступил. Вот что.

— А тебе не наступил? — вспыхнул Охрим.— Я вот в финскую войну первым запевалой был на всю дивизию. Командир всегда говорил: «А ну, Охрим Сазонович, даешь песню». И что ты думаешь — не давал? Один раз вот так шли строем, и затянул я: «Ах, да вспомним, братцы, мы, кубанцы», а тут откуда ни возьмись командир корпуса едет. Остановил машину и спрашивает: «Это товарищ Горобец поет?» «Так точно!» — отвечает ему командир дивизии. «Объявить ему персональную благодарность от моего имени за хорошую боевую песню. Я, говорит, сам заеду послушать, как поет товарищ Горобец».

— И заезжал?

— А как же? Приедут со старшиной, принесут ящик размороженных яиц, чтоб, значит, голос не спадал,— и крой, Ванька, бога нет! Все хлопцы спирт пьют, а я — яйца. Ничего не поделаешь,— раз начальство приказывает.

— Выходит, другие воевали, а ты только песенки распевал? Хорошая у тебя была служба.

— Служба как служба. Бывало так, что воевали, а бывало, что и распевали. Вот побудешь — сам увидишь…

— Ну, теперь такая война, что для твоих песенок вряд ли время найдется.

— А чего ж не найдется? Хорошая песня всегда нужна.

— Как был я под Нарычем, а потом под Бараничем…— Неожиданно вмешался в разговор Павло Гречаный, который был за кучера и вез хлопцев на призывной пункт.— А снаряд как ударит…— Он поднял здоровенный, заросший рыжеватыми волосами кулачище, показывая, как падал снаряд.— А я ем кашу…— Помолчав некоторое время, он добавил: — Поверишь — так в середке и захолонуло.

— А врукопашную с немцами сходились?

— Я при конных батареях был…— ответил Павло, и никто так и не понял, доводилось ли ему ходить на немцев врукопашную или нет, хотя все знали, что в империалистическую войну Павло служил ездовым. Парняга он был здоровый, была бы веревка крепкая — за пару быков потянет. И до сей поры ходят легенды о страшной силе Павла. Говорят, когда он вернулся с войны, отец дал ему в наследство молоденькую кобылку. Поехал на ней Павло за снопами на свою нивку, нагрузил воз, замахнулся на кобылку кнутом, а она смык-смык — и ни с места. Выпряг тогда Павло лошадку, связал чересседельником оглобли, поплевал на руки, приналег и потащил воз в село. А в это время навстречу ему Бовдюг: «Ну что, Павло, как хозяйничаешь?» — «Да вот…—показывает Павло на воз.— И как это бедная скотинка тянет, я и то притомился».

Трояновцам нужно было быть на призывном пункте утром. До Зинькова оставалось километров десять, когда наступил вечер, и они решили ночевать в поле. Остановились над балкой, возле степного кургана. Павло распряг лошадей и пустил их пастись, а призывники сразу же взялись за свои торбы, чтобы подкрепиться с дороги.

— Давайте складчину сделаем,— повеселел Охрим.— Ваше сало, а мой хлеб.

— Хоть дурной, да хитрый.

— Хлопцы, раскладывай манатки, я буду ревизию производить,— выскочил Марко.— Самогон арестую и разделю на всю братию. Тимко, давай сюда свою торбу.

— Ему и без водки горько,— ехидно усмехнулся Сергий.— Орыся там, а он здесь. Едет рыцарь на коне, красна девка на плетне, за хвост цепляется, слезами обливается…

— Заткнись, а то по морде получишь,— окинул его Тимко недобрым взглядом.

— Тпру-у! — развел парней Микита.— Какие шустрые!

Денис, кряхтя, принес из балки охапку сухого терновника, сосал исцарапанные колючками пальцы. Разожгли костер. Синий дымок стлался по земле, с обеих сторон облизывая черный курган.

Солнце давно уже село в розовый туман, который долго еще застилал горизонт, понемногу бледнея и расплываясь. Пурпурные ветрила заката сворачивались и опускались вслед за солнцем куда-то в пропасть. Горизонт пропадал во тьме, и небо стало похожим на густо разведенный в воде медный купорос. Над старой мельницей, маячившей на холме близ Власовского хутора, огненной капелькой одиноко засияла вечерняя звезда, а потом будто кто выгреб из гигантской печи раскаленные угли — и каждый уголек, разгораясь на лету, вдруг застыл, весело поблескивая на своем месте. Завладев небом, тихая теплая июньская ночь стала опускаться на землю. Бескрайняя степь покорно затихала, становилась нежнее и мягче от ночной ласки. Птицы, сложив натруженные за день крылья, садились в мягкие гнездышки, согревая худенькие, усталые тельца ласковым, по-матерински нежным теплом земли. Только перепела перекликались то тут, то там, как бодрые неусыпные сторожа, да где-то в ложбине неугомонно скрипел коростель.

С приходом ночи все преобразилось на земле, стало таинственным, причудливым и загадочным для всего живого. Из ложбины потянуло теплым туманом, холодные травы покрылись обильной росой, запахли резче — особенно горькая удушливая полынь и мохнатый, в красной шапке, с медвяным духом придорожный чертополох. Из далекой степи от недавно скошенной ржи густо повеяло свежеиспеченным хлебом и солодом; дымок от костра, вокруг которого молча сидели призывники, поднимался вверх, растворяясь в теплой летней ночи; запах его был не такой, как днем, когда сияло солнце, а острее, приятнее, в нем даже не было горечи, и он немного холодил во рту, как мята. Иногда люди ясно чувствовали запах дегтя и конского пота — это пахла ременная сбруя, в беспорядке брошенная возле арбы. Ночные звуки в необъятной степной шири рождались четкие и ясные, но быстро пропадали; лошади, которые сначала паслись на стерне, перекочевали в ложбину, где было больше травы, и оттуда позванивали уздечками. Однажды раздался короткий резкий свист, и люди у костра насторожились, решив, что человек заблудился и придет на огонь, но Денис сказал, что это суслик. Свист не повторился: видимо, зверек побежал дальше. Внезапно высоко в небе загудел самолет, гул приближался, тяжелый, зловещий, назойливый, такой ненужный в этом величии земли и неба. Он всполошил людей, и они засуетились, кинулись гасить костер. Денис схватил ветку и разбросал тлеющие головешки, яростно затаптывая их сапогами.