Григорий Тютюнник - Водоворот

Тихо в селе, ни шелеста, ни шороха, только в темной воде светятся рыбки да далеко-далеко, может, на Подозерке, а может, на Воробьевке тоскливо воет собака. Ау-а-ууу — плывет над лугами, над тихими плесами, и долго перекатывается эхо.

— А чтоб ты сдохла,— вполголоса ругается Гаврило.— Нет на тебя погибели…

И снова наступает тишина. Клонит ко сну. Дети, прижавшись друг к другу, сидят в фанерной будочке. Гаврило дремлет, примостившись возле перил. Дуло винтовки покрывается росой, туман с реки наплывает на мост, окутывая скрюченную фигуру Гаврилы. И вдруг шаги по мосту: туп-туп, туп-туп. Три силуэта вырисовываются в тумане.

— Кто идет? — кричит спросонок Гаврило и вскакивает на ноги.

— Свои.

Это Гнат, Бовдюг и Кузь.

— Ну как? — строго спрашивает Гнат.

— Все спокойно.

— Спал?

— Вздремнул немного.

— Еще раз застану — пеняй на себя. Раз есть указание, нечего спать.

Кузь шмыгает носом, трогает пальцами аккуратно подстриженную рыжеватую щеточку усов.

— Дай закурить, Гаврило.

— Когда уж ты кисет сошьешь? Сколько тебя знаю — все на дармовщинку.

— Каждому свое,— потирает руки Кузь.— Добрый табачок. Не у Гасана ли брал на развод?

— У него.

— По запаху чую.

Все молчат. Бовдюг долго шевелит губами, шурша усами о капюшон брезентового плаща.

— У тебя, Кузь, язык, как собачий хвост. Все им махаешь, махаешь… Тьфу!

— Слыхал я,— оживляется Кузь,— немцы Винницу заняли. Если будут так переть, и до нас очередь дойдет. Что ж это такое? Когда Федот Вихорь на побывку приезжал, все же слыхали, как он говорил: «У нас сила. Граница на замке»,— и еще кто-то по-ученому складно говорил: «Если кто на нас нападет, то мы этой свинье рыло свернем, чтобы в наш огород не лезла. Разобьем на ее же территории». Во как! А это пакостное свиное рыло замок на нашей границе сломало да все дальше и дальше лезет. Нет, тут что-то неладно. Ну вот объясни мне, почему так выходит?

— Это, знаешь-понимаешь, не твоего ума дело. У нас политика: заманивай врага, а тогда бей. Приказано все сжигать: хлеб, заводы. Немчуре ни крошки не оставлять. А вообще — не нашего это ума дело. Есть люди повыше нас, ученые, пускай они и разбираются, что к чему.

— Э, мы тоже кое-что кумекаем,— не сдавался Кузь.— Вот говорят, нужно хлеб жечь, заводы взрывать. Оно, конечно, с одной стороны, может, и так. А с другой… все ведь нашими руками сделано. Выходит, когда немца прогоним, опять закатывай рукава да наново строй? Сколько же это силы человеческой понадобится? Э-эх! Кабы фрицев этих на нашу землю не пустили — лучше было бы. И кто мог подумать, ай-яй-яй, кто мог подумать, что такая могучая армия, как наша, и вдруг… Ей-богу, сказал бы мне это кто-нибудь месяца два назад — глаза бы выдрал. А теперь? Немец прет как бешеный, а наши ничего сделать не могут. Силы, выходит, не хватает. А почему же не хватает? А потому, что хвастались много: мол, техника у нас — первейшая, граница у нас — на замке. Вот и дохвастались. Только нужно было не хвастать, а дело делать, да с толком, а не языком болтать… Ах ты боже ж мой,— шлепнул ладонями по коленям Кузь,— куда же это охрана на границе смотрела? Разве не видно ей было, что там войска собираются?

— Ты думаешь, на границе — как в Трояновке: залез на клуню — и все кругом видно? Там же все засекречено, сразу не увидишь.

— Как это «засекречено»?

— А так — шито-крыто.

— Рассказывай! — отмахнулся Кузь.— Тут не иначе как измена! Были же у нас враги народа? Раскрыли! Вот так и здесь раскроется.

Гнат поправил на голове фуражку, снял винтовку с плеча.

— А ну, шагом марш в сельсовет.

Кузь шмыгнул носом:

— А чего это?

— Шагом марш! — крикнул Гнат и тронул дулом его плечо.— Ты какие тут разговорчики разводишь? Ты что на советскую власть наговариваешь? Фашистов ждешь? А ну, сдай оружие.

Кузь, путаясь в ремнях, снял дробовик.

— Два шага вперед и никаких разговоров…

— Вот тебе и на! — растерянно затоптался на месте Кузь и, сгорбившись, застучал сапожищами по гулким доскам.

— Ну, на какую тему будем говорить? — передразнил его Бовдюг и сердито сплюнул через перила.— Заработал, как Фома на скалках: одну продал, а девять бабы на спине поломали. Ведь говорил ему: не суй нос куда не надо,— так нет же: «Интересно, говорит, ой как интересно. Из окна, говорит, и то многое видно, а если по белому свету походить, сколько разных чудес увидишь». Так пускай тебя по этому свету поводят,— может, интерес пропадет,— хмуро закончил Бовдюг.

Караульные поднялись и зашагали по мосту. Приземистый Гаврило, в толстом ватнике, ковылял, как сонный медведь, тяжело опуская на доски короткую ногу.

— Вот как теперь язык распускать…

— Время военное.

Речка набухала туманом, кочеты склевывали звезды с неба, а по Беевой горе на север бежали тени.

— От Федота ничего не слыхать?

— Прописал в последнем письме, что прямо в бой.

— А от Тимка?

— Этот писать ленив. Передавал через людей, что направили в тыл обучаться.

— Молодых, может, и подучат, а которые постарше — на позицию.

Тихо заколыхались водоросли, потревоженные веслом. Мелькнула в тумане лодка. Рыбак стоял, широко расставя ноги. Заходился отчаянным кашлем.

— Батько вентерь ставит.

— Что ж, ловится?

— Бывает, ловится, а бывает, и с пустыми руками придешь.

По мосту, всхлипывая, пробежала жена Кузя. Кто-то уже шепнул ей на ухо, что Кузя забрали.

— Куда-то в нашу сторону подалась.

— К Оксену, что ли?

Они угадали,— прибежала к Оксену и забарабанила в окно. Набросив пиджак на плечи, он вышел на крыльцо.

— И-и-и! — сразу же заголосила баба.— Ой, забрали ж его, забрали! Сидит он в темнице сырой, света солнца не видит…

Насилу допытался, что и как, потом оделся и отправился в сельсовет. Женщина по дороге забегала вперед, причитала:

— И куда же его отправят, хозяина моего дорогого… И-и-и!..

— Никуда его не отправят. Идите домой.

Рассвело. Солнце огненным петухом полыхало в сельсоветовских окнах. В первой комнате дремал Кузьма, ведро стояло у стены, во второй за столом сидел Гнат и что-то писал. Рубашка на груди расстегнута, бритая голова блестит от пота.

— Чего так рано? — перестал писать Гнат, и ручка торчком замерла в его пальцах.

— Дело есть.

— Сейчас освобожусь. Важный документ составляю.

К перу прилипла муха. Гнат стряхнул ее и, уставясь сонными глазами в одну точку, задумался, зашевелил оттопыренными губами, словно шептал молитву. Потом сдунул со стола муху, и ручка поползла дальше, оставляя за собой вереницу черных букв. Глаза Оксена засветились весельем, нижняя, по-детски румяная губа шевельнулась в усмешке. В углу за шкафом он увидел опутанный веревками дробовик Кузя.

— За что ты его задержал? — спросил Оксен, улыбаясь.