Григорий Тютюнник - Водоворот

— Брат…

У Федота что-то перекатывается в горле и раздувает тонкую шею. По нижней части лица пробегает судорога.

…Ташань, Ташань, голубая река, конопляный дух над хатами, грустная песня в предвечерний час, одинокая звезда над ветряками… Где вы? Куда подевались?.. Тимко склоняет стриженую голову, сдерживает дыхание в груди:

— Где ж тебя ранило?

Федот проводит языком по запекшимся губам:

— Под городком Радеховом в первом бою.

— Как же там на войне?

— Плохо, Тимко… Меня вот…— И Федот показал глазами на руку в гипсе.

Перед вагоном кто-то бегал и кричал: «Кому кипятку? Кому кипятку?» Федот сказал с горечью и досадой:

— Уже и так дали кипятку… Душа горит…

Вдруг Федот рванулся с полки, глаза его стали такими острыми, что, казалось, просверлили бы камень. И задымили в них, взвихрились атаки, с губ сорвался крик:

— А он прет, гад, и жито топчет. А мы трупами устилали землю… И в тех степях еще и сейчас обгорелыми гимнастерками нашими пахнет…— Но что-то словно ударило его в грудь, и голос оборвался. Он откинул голову на подушку. На голове меж редкими прядями выступил пот. Худое, уже обглоданное войной лицо было желтым и каким-то страшным на белоснежной подушке…

«Ох, как же твое тело измяло да изувечило, а душа у тебя, видать, крепкая, наша, вихоревская»,— с жалостью думал Тимко, прикрыл брату простыней ноги, и это было первым знаком внимания к нему за всю жизнь. «Что же между нами стояло, черное да зловещее, почему жили мы с тобой как чужие? А теперь пришла на нашу землю беда — и забылось все, и не надо думать об этом…»

Федот приподнялся на локте. Видно, то, о чем он думал, очень мучило его, и мучило не только сейчас, а уже давно и, как приметил Тимко, оставило свои следы: Федот постарел и теперь очень походил на Оньку — что-то упрямое и злое появилось в его лице.

— Может, тебе чего надо, Федот, я сбегаю на станцию, куплю…

— Ничего мне не нужно,— ответил тот сердито, но затем, подумав немного, полез под подушку, достал кошелек и протянул деньги.

— У нас теперь как раз яблоки падают… Выйдешь на рассвете — бух-бух. Поднимешь, а они в росе, прохладные, свежие. Летней ночью пахнут.

Далекое, трояновское проплыло перед глазами обоих братьев.

— Тимко, помнишь яблоню, что в огород к Павлу Гречаному перегнулась? А как он нашими яблоками объелся и потом голым животом по подорожнику елозил? Мать говорит ему: «Павло, ведь так лечатся, когда медом объедятся», а он голову поднял и говорит: «От яблок тоже. Они ведь сладкие».

Братья засмеялись — Тимко весело, добродушно, а у Федота и улыбка вышла какая-то кривая, невеселая.

— Ну, как там дома?

— Уходил — были живы-здоровы. Правда,— Тимко засмеялся,— телок утонул. Ушел на Ташань, поскользнулся — и в воду камнем.

— Батько убивался?

— Ого! А тут еще и Латочка его распалял. «Это, говорит, не простой телок был, а ученый. Это он приглядывался, как щук ловить». Ну, а отцу только скажи — и пошло.

— А как Юля? — спросил Федот с затаенной тревогой в голосе.

— О ней ничего не знаю. Когда меня в армию забирали, ее не было.

— А ведь я в тыл ее отправил.

— Так, может, она эвакуировалась?

— Может быть… Ну, а ты как?

— Отправят в какую-нибудь часть.

Федот задумался.

— Вот что, брат, я тебе скажу: береги себя. Там такие железные жернова, что людей тысячами перемалывают…

Федот с грустью поглядел на Тимка.

— А если нужно, то умирай с верой, что не будет врага на нашей земле… С верой легче умирать.

— Хорошо, брат,— тихо ответил Тимко.— Только страшно мне людей убивать…

— Там научишься. Ты не убьешь — тебя убьют.

Долго молчали. Федот заговорил первым:

— Очень мне яблок хочется. Может, сбегаешь, купишь где-нибудь?..

Тимко глянул на стиснутые в мокрой ладони деньги.

— Я сейчас, браток, одну минутку,— и быстро вышел из вагона.

Когда он вернулся, санитарного эшелона уже не было. Марко, заглядывая Тимку в лицо, рассказывал:

— Только ты ушел, сразу же и поехали. Прицепили к паровозу уцелевшие вагоны и поехали. А вон из тех раненых на машины выгружают.

Тимко побежал к машинам. Федота там не было. Тимко отдал яблоки какому-то раненому и опустился на раскаленные рельсы.

«Ведь он меня ждал, высматривал, а я не вернулся… Так оно и ведется на войне — всех ждут, но не все возвращаются. Куда же моя ниточка завьется? Побежит ли она, в клубочек свиваясь, или, может, перерубит ее где-то осколком и землей присыплет? Удачи тебе в жизни, Федот! Хоть ты и крохи не сделал мне добра, а все же мы братья…»

Под вечер подошли к поселку немецких колонистов — Розендорфу, расположенному в глухой степи. Домики, выстроившиеся в ряд по шнуру, крыты черепицей, «финской стружкой», на стеклах пылает красное зарево заката, ворота, двери — раскрыты: по дворам бродят куры, поросята, откормленные свиньи.

Храпов спешился, размял затекшие ноги.

— Разойдись. Готовой пищи не трогать, она может быть отравлена.

Тимко, Марко, галичанин Прокопчук и татарин Ахметка вошли в ближайший двор. Откуда-то выбежал петух и, подогнув ногу, затряс красным гребешком.

— А, здорово, кум! — снял перед ним шапку Марко.— Можно в хату зайти? Или в клуне спать прикажете?

Петух сердито залопотал и побежал в сад.

— Вот чертов немчук, соображает, что не свои.

Марко ступил на порог дома, осторожно заглянул в сени.

— Проходи, чего застрял?

— Эге, проходи! А если мину подложили?

Ахметка вошел первым. Через минуту из дома с визгом выскочил поросенок, припадая на заднюю ногу. Рыло его было в муке. За ним вылетел негодующий Ахметка, он плевался и вытирал руки о шинель.

— Чушка ночевал — Касимов не будет ночевать.

— Голова у тебя отвалится, если в одной хате с поросенком ночь переспишь? — изумленно вытаращил круглые глаза Прокопчук, но Ахметка только махнул рукой и побежал со двора прочь.

В доме все разбросано,— видно, выезжали наспех. В нем пять комнат, тяжелые дубовые стулья, шкафы, этажерки с книгами, на стенах — пейзажи с кирхами и высокими готическими замками. Кухня. Детская. Тут две маленькие железные кровати, на стене часы с кукушкой, которая выглянула из теремка и застыла, глядя подслеповатыми глупыми глазками. Дальше спальня — с широкой деревянной кроватью.

— Вот где фриц со своей жирной немкой валялся! — воскликнул Марко, бросился в одежде на постель и закачался на пружинах.

— Мина! — вскрикнул Тимко.

Марко замер с открытым ртом.

— Как же я теперь встану?

— А так и лежи. Как шевельнешься, ноги в одну сторону, голова — в другую.

— Он молодой, на полу переспит.— Прокопчук бесцеремонно стащил Марка с кровати и бросил на нее рваную шапку, давая понять, что место занято.

Прокопчук носил милицейскую шинель из синего сукна, шапку-кубанку, штаны-галифе и клялся, что служил в милиции. Ему никто не верил, так как в милицию принимают людей серьезных, а не таких горлопанов. Он был болтлив, постоянно рассказывал веселые вицы — анекдоты, пел коломыйки, хоть от голода живот подводило. О нем говорили, будто у него верблюжий желудок и он наедается на целую неделю.