Григорий Тютюнник - Водоворот

— Спрашивал, да еще и ругал.

— Это мой грех,— вздохнул Марко.— Как легли мы вчера спать, слышу, кто-то меня за плечо трогает. «Это ты, Марко?» — спрашивает. «Я»,— говорю. «Выйдем, я тебе что-то скажу»,— просит Гараська. Вышли. Отвел он меня в сосны и говорит: «Если хочешь Трояновку увидеть, то я тебя научу, как это сделать». Я насторожился, думаю: «Тут форменно дело нечисто». Ведет он меня еще дальше и тихо так шепчет: «Пойдем, говорит, со мной, через неделю дома будем. Дорогу я запомнил хорошо, не заблудимся. Харчи есть, на двоих хватит. А не хватит — у людей выпросим. Кто нас задержит? Мы на бойцов не похожи. Скажем — пастухи, скотину угоняли, и никто нас не тронет. Ну, пошли». Страшно мне стало от этих слов, в груди захолонуло. Ну что тут, думаю, говорить? Молчу, а у самого сердце: тук-тук-тук, тук-тук-тук. Выпустит он, думаю, из меня кишки, а тогда ищи ветра в поле. «Ага, так ты, значит, боишься?.. А я не боюсь». Шасть в сосны — и был таков. А я стою — с места не могу сдвинуться. Что ж, думаю, делать, звать на помощь или к часовому бежать?

Тимко сорвал с плеч Марка свитку, швырнул на землю.

— Пошли к Махоткину,— тихо сказал он.

— Зачем? Разве он и меня вызывал? — не понял Марко.

— Пошли, ответишь за то, что дезертира покрывал.

Марко ухватился руками за сосну, испуганно стал просить:

— Не губи меня, не карай, Тимко… Что ты делаешь? Тимко… пусти, пусти меня…

Тимко стоял перед ним разгневанный, тяжело дыша.

— Бычий ошметок. Ну что мне с тобой делать? Долбануть бы твоей дурной башкой об сосну — жаль дерева, засохнет. Оно хоть тень дает, а ты какого черта живешь на свете?

Тимко сердито плюнул и пошел в курень. Позади, всхлипывая, плелся Марко, то и дело спрашивая:

— Тимоша, а ты не заявишь на меня?

— Молчи, коровье копыто! Ни ты, ни я ничего не знаем, иначе обоим нагорит. А его теперь где найдешь?

Улеглись. И впервые Тимко задумался над тем, что в жизни не так все просто, как ему представлялось. Даже среди односельчан оказались хорошие и плохие люди: одним можно верить, другим нельзя. «Знал бы я, чем ты дышишь, глаз бы не спускал с тебя тогда. За него люди на смерть пойдут, а он у батька на пасеке мед будет жрать. Земляки земляками, хоть еще не бойцы, не стрельцы, а так себе — воробьи, все же надо мне шире глаза раскрывать».

Подъем объявили еще до рассвета.

— Трояновка, шевелись!

В темноте зашумели люди.

— Ты куда торбу тянешь? Думаешь — темно, так не вижу?

— Хлопцы, кто портянки взял — признавайтесь.

Друг за другом вылезали из куреня, поеживаясь от холода, звякали ложками, строились.

— Смирно!

Темный четырехугольник замер.

— Шагом марш!

Хлынули в темноту, наскакивали друг на друга, ругались.

— Прекратить разговоры!

Петляли лесом, потом вышли на дорогу. Два сержанта остановили колонну, стали считать людей: один с одного конца, второй — с другого… Когда сошлись на середине, оказалось, что не хватает одного ряда, стали считать снова.

Отставших не было.

Светало. Из тьмы постепенно выплывали стволы деревьев, вверху, между кронами, светлели небесные озерца.

Снова остановились. Сержанты забегали, пересчитывая людей. Какие-то военные ходили следом за сержантами. Потом все отошли в сторонку, о чем-то поговорили меж собой, и сержанты направились в лес, а командиры повели колонну дальше.

— Куда нас ведут? — шептались в колонне.

— Приведут — узнаешь.

— Спать хочется, глаза слипаются.

— Братки, у кого есть на цигарку?

— Ведь не дозволено.

— А я в рукав.

После короткого отдыха — маршем дальше.

За несколько дней прошли Славянск, Константиновку, Дружковку, заколесили по Донбассу, разыскивая загадочную и неуловимую, как мираж, воинскую часть. Высказывались разные предположения. Одни говорили, что их перебрасывают на Дальний Восток, другие — будто в Среднюю Азию, третьи — куда-то за границу, в Персию, что ли…

— Пропадем,— сокрушался Марко.— Как мы будем там жить, если по-ихнему говорить не умеем?

Но было в походной жизни нечто посерьезнее этих тревог. Мобилизованные, надеясь, что их скоро обмундируют, взяли с собой самую плохонькую одежку, и теперь она расползалась под осенними дождями, обувь тоже рвалась, сухой паек кончился, и люди голодали. Утром прибыли на станцию Яма, которую недавно бомбили немецкие самолеты. Склады горят, в рельсах еще не утих гул бомбежки, на линии — эшелон, набитый ранеными. Один вагон сплющило, как консервную банку, двери и окна перекосило; слышатся стоны, санитары суетятся с носилками, но никак не могут пробраться внутрь вагона. Со всех сторон сходятся раненые в пижамах, белых сорочках, а то и просто голышом, по пояс обмотанные бинтами; они все в мазуте и угольной пыли — прятались от бомб под паровозами, в шлаковых ямах, в бункерах для угля. Военврач ходит за начальником станции и просит отправить их.

— Еще налетят — кого же я повезу в тыл? Это ведь люди. Раненые.

Железнодорожник не отвечает. Он озабочен — разыскивает аварийную бригаду, которую разогнало бомбами.

Тимко глядел на все это широко раскрытыми глазами. Впервые в жизни он видел столько искалеченных людей. «Видно, там жернова изрядные, если столько людей перемололи»,— думал он, спотыкаясь о рельсы. Их приход заметили, и начальник станции прямо задохнулся от радости: вот сколько людей привалило, да к тому же здоровы-прездоровехоньки. А ну-ка, лопаты им в руки, пускай расчищают путь. Ребята — торбы на шпалы и за работу. Налетов больше не было. Люди работали спокойно. Раненые высовывались в открытые окна, искали земляков. Руками, на которых засохла грязь, передавали махорку и кое-что из съестного. Тимко с Марком работали напротив командирского вагона. Один раз из окна высунулась рука с пачкой папирос. Марко побежал к вагону, вернулся бледный, губы его дрожали.

— Там Федот… Вон там, на средней полке.

Тимко бросил лопату и в два прыжка был у окна. Смотрит и ничего не видит, только сорочку. В дверях вагона — медсестра в белом халате. Он к ней.

— Пустите меня. Там мой брат. Лейтенант Вихорь.

Сестра снимает халат.

— Только быстрее, чтоб не застал начальник эшелона.

Тимко путается в рукавах, халат не надевается, он его — на спину. Осторожно идет по узкому проходу. Бинты, бинты, бинты. Духота. «Где же он тут? Который из них брат? Этот, что сидит скорчившись и, придерживая левую руку, качается, как заведенная кукла, или вон тот, что вытянулся под марлей как мертвец?»

— Тимко! Брат!

Тимко оглядывается и видит на средней полке Федота. Он лежит на спине, правая рука его в белых лубках. Он сухой, маленький, от него пахнет дымом.