Григорий Тютюнник - Водоворот

— Существует приказ о конфискации военного имущества. Хамраев, снимите седло.

Узбек, радостно ощерясь, подскочил к коню Гната. Оксен снял свою смушковую шапку, протянул Гребешкову:

— К капитанской шпале вам не хватает серой шапки. Сразу станете генералом.

— Молчать! — побагровел капитан.— Задержать, обыскать, после разберемся! — крикнул он.

— Почему после? Давайте сейчас. Пошли в хату,— настаивал Оксен.

Гнат, испуганно моргая глазами, облизывал пересохшие губы.

Хозяин, щуплый старичок, шмыгнул на другую половину, быстро притворив за собой дверь. Гнат и Оксен сели на лавку, капитан, кряхтя, умостился за столом.

— Документы.

— Ведь показывали уже.

— Разговоры ни к чему. Давайте документы.

Оба шмякнули на стол кожаные бумажники, туго набитые справками.

Капитан, склонив голову набок, долго изучал их, лицо его прояснилось, и наконец он улыбнулся.

Ясно. Вы — сельский актив. Не обижайтесь, время теперь, сами знаете, военное. Ваш маршрут? Он полез в планшет за картой.— Может, вместе поедем? Веселей будет? А?

— Нам не по дороге. Вы люди военные, мы — гражданские.

— Вам удобнее с нами. Мои бойцы — народ стреляный и, если вам придется туго, не подведут.

— Это вы о чем? — не понял Оксен.

— Ну,— капитан опустил глаза и зашевелил пальцами, словно растирая муку.— Вы коммунисты, поэтому с вами можно говорить откровенно. Может так случиться,— он снова поднял глаза, будто хотел увидеть, какое впечатление произведут его слова,— что мы будем окружены, ну, попадем в окружение,— поправился он.— Я веду бойцов на Харьков. Там, по всем данным, будет формироваться дивизия.

— Вы, как видно, не очень торопитесь?

— Мои люди крайне утомлены,— вздохнул капитан.— Они еще не отоспались после боев на Днепре, и, естественно, им прежде всего нужен отдых. Путь предстоит нелегкий.

— Ну еще бы! Особенно на лошадях и такими окольными дорожками,— засмеялся Оксен.— Разрешите поинтересоваться вашей тактикой? Войска движутся по большакам, а вы, значит, лесочками да овражками? Так безопасней?

Капитан захохотал отрывисто и неприятно, обнажая красные десны.

— Отлично! Здорово! Ха-ха. Но, дорогой мой, я уже давно вышел из того возраста, когда меня в чем-то могли подозревать. Хотите идти со мной — пожалуйста. Лошади, седла — это, конечно, мелочь, они останутся при вас. Да,— спохватился капитан, потирая рукой лоб,— вы из какого района? Зиньковского? Вот это сюрприз.

Он вышел на крыльцо, что-то приказал дневальному и вернулся, загадочно усмехаясь. В сенях послышались голоса. Вошли двое — высокий широкоплечий и низенький русоволосый,— вытянулись перед капитаном. Он скомандовал «вольно» и спросил:

— Узнаете?

Бойцы, как по команде, обернулись и на какое-то мгновение замерли, приглядываясь. И вдруг — крик, шум. Кто кого обнимает — не разберешь. Только слышится:

— Панас Гичка! Это ты?

— Оксен!

— И Гнат тут? О-го-го-го! Куда? Откуда?

— Дядько Панас, почем онучи продаете? — тянет Оксен за обмотку.

— Ты скажи! Вот это встреча! Кто бы подумал? — возбужденно выкрикивает Панас.— Хлопцы, у кого горилка есть? Товарищ капитан, ведь земляки, ей-богу, из одного села. Хозяин, а хозяин, готовь закуску — земляков встретили. Из одного села! — кричал он в соседнюю горницу.

— Тише, не суетись, Панас,— уговаривает Оксен,— а то еще в мышиную нору шмыгнешь, и не найдем тебя.

— А ты тоже не прыгай, а то потолок башкой проломишь,— дает сдачи Панас.

— Глянь, Гичка усы отпустил,— удивляется Гнат.— Знаешь-понимаешь, как Чапаев.

— Итак, нашего полку прибыло,— улыбается из-за стола капитан.— В таком случае собирайтесь. Выступаем немедленно.

— Товарищ капитан! Как же это? Земляков встретили — и чтоб чарки не выпить? Не поговорить? Да нас громом убьет за такое неуважение,— досадуя, кривится Панас.

— В дороге поговорите. Выполняйте приказ.

Через минуту покинули гостеприимный двор. Хозяин, опершись на плетень, долго смотрел бойцам вслед, потом снял с колышка ведро, забытое ими, понес в хату: в хозяйстве пригодится.

Поднявшись на гору, всадники поехали лесом. Здесь было прохладно, и лошади пошли бойчее. Капитан с Хамраевым и сержантом Голобородько ехали впереди. Оксен с земляками — сзади.

— Ну, как там на фронте?

— Немец прет, так прет, что не остановишь. Вот видишь пукалку? — тряхнул Панас заржавленным ружьем.— А у него автомат. Беда, брат, беда. Они, гады чертовы, рукава засучат, чубы начешут, автомат к пузу приставят — и сыплют, как горохом, головы не дадут поднять. Эх, кабы нам техники побольше, мы бы им показали где раки зимуют! А так что? Минами как начнут шарахать, все кругом так и шипит, как сало на сковородке. Правда, мы под Киевом дали им жару. Всыпали здорово. Так всыпали, что не одного святая земля проглотила. И все же отступать пришлось. Нажали. Ой, сколько нашего брата в Днепре! Которые плавать умели, так-сяк еще добрались, а которые нет… Спасал я раненого землячка, тут с одного хутора, что за Трояновкой. Да разве спасешь! — голос Панаса зазвучал глуше.— Живот осколками разворотило. Как тут спасешь.

Гнат, слушая рассказ Панаса, притих, и седло под ним скрипело уже не так весело.

— Положил я его на землю. Вижу, что-то сказать хочет — очи так и говорят, так и говорят, а сам молчит. Вздохнул два раза — и конец.

— Ну, а из наших односельчан никого не зацепило? — горбится Гнат в седле.

— Петруся Чаечку.

— Убило? — даже вскрикнул Гнат.

— За Днепром. Когда в обороне стояли. И еще как убило! Правду говорят: от своей судьбы не уйдешь. Послали мы его с ведром за кашей. Пообедали. Немец как раз перестал стрелять. А он тогда и спрашивает: «Может, кто добавки хочет?» «Нет, спасибо,— отвечаем.— Душа больше не принимает». А тут откуда ни возьмись Охрим. «А я бы, говорит, еще котелок рубанул». А, чтоб ты подавился! Даром что такой хлипкий да плюгавый, а жрал за десятерых. Петрусь — за ведро и говорит: «Вот, Охрим, только ради тебя иду, чтобы ты знал, какой я добрый»,— и пошел. Только пошел, а тут немец опять минами кидаться начал. После уже и стрельба прекратилась, а Петруся нет и нет — как в воду канул. Спустился я вниз по склону, гляжу…— Губы у Панаса дрогнули.— Ну, ты! — крикнул он на коня, который потянулся к траве.— Гляжу — лежит. Ведро в руке, а каша на песок вывалилась.

Некоторое время трояновцы ехали молча, охваченные печалью. Все думали о том, что вот жил человек на свете и нет его. А какой гармонист был! Крестины ли, свадьбы или просто гулянье — без Петруся уже не обойдется. Припадет головой к гармошке, глаза прищурит да как врежет «ойру-смех» — хочешь не хочешь, а запляшешь. И вот нет Петруся. Схоронили его в приднепровских песках. Никогда не вернется он в родное село. Не убивайся, жена, не ожидай, не надейся, не придет он, не обнимет твои натруженные плечи, будешь жить одинокой, и горькое слово «вдова», как клеймо, будет выжжено в твоем сердце навечно.