Григорий Тютюнник - Водоворот

— Ну что вы такое говорите? — дергала ее дочь за рукав.

— А что? Разве не правда? Лучшего звонаря во всей округе не было. И-и, боже мой, экое ненастье идет,— глянула она на тучу, темневшую над горой.— Когда же оно развеется?

— Ох, видать, не скоро,— вздохнула соседка.

Оксен и Гнат вместе с эвакуированными ехали, не останавливаясь, целую ночь. Утром Оксен сказал на прощанье тем, что гнали скотину:

— Этот шлях — прямо на Харьков. Там скотину сдадите, а сами либо домой, либо в тыл России пробирайтесь — кто как хочет.

Павло Гречаный, в ватнике, с торбой через плечо, босой (сапоги на подводу кинул), карманы табаком набиты,— теперь, мол, хоть и на край света,— подошел к Оксену спросить, кому сдавать скотину: «Я же в городах не бывал, так откуда мне знать».

— У девчат все записано, они знают. А вы, дядько Павло, лучше возвращайтесь домой. До Харькова путь не близкий.

Увидев его в сорока верстах от Трояновки, Оксен искренне огорчился. «Нашли кого послать. Завертит старика война, пропадет человек, он ведь дальше Беевой горы нигде не бывал. Как же это я? Совсем выпустил из виду»,— корил себя председатель.

— Мы еще в селе говорили,— зашумели девчата.— А товарищ Рева как накинется на нас: «Здоровый, ничего ему не сделается». Ну, а дядько, сами знаете, какой — не откажется.

— Ну как, дядько, вернетесь?

— Можно и вернуться,— согласился Павло, взял сапоги, палку и, скинув шапку, долго неподвижно стоял на обочине, словно чабан, стерегущий отару. Оксен с девчатами все оглядывались, пока облако пыли не заслонило его.

— Свинья,— бросил Гнату Оксен, когда они свернули на боковую стежку.— Такого старика и то не пожалел.

— Хе-хе,— сверкнул зубом Гнат.— Он, знаешь-понимаешь, двужильный, не хуже твоей конячки сдюжит.

— Дураку все едино — что гора, что долина. Так и ты: всех одной меркой меряешь.

Утром перекусили, напились из баклаги тепловатой воды и двинулись дальше.

Лошаденка у Оксена неказистая, вместо седла — мешок с сеном, вместо стремян — постромки с веревочными петлями на концах. А у Гната — седло со скрипом, конь — зверь. Ехали проселком, но и здесь движение было большое. Дорога запружена возами, фурами, лошадьми, гуртами скотины. Стуча копытцами, блеют овцы, в воздухе остро пахнет распаренной на солнце шерстью. Понурив головы и вздыхая, бредут в клубах пыли разномастные коровы. В крытых фурах едут эвакуированные. Ребятишки спят на узлах с тряпьем или в материнских подолах; на сонных вспотевших личиках — черными роями мухи; рядом с портянками сушатся детские пеленки.

Позади на каждой подводе бренчит ведро или закопченный котелок. Скрипят колеса, щелкают кнуты, всхрапывают кони, люди с опаской поглядывают на горизонт: не подкрадываются ли хищники с черными крестами?

Оксен и Гнат попали в овечью реку и никак не могли из нее выбраться.

— Долго еще будем канителиться? — разозлился Гнат и, перегнувшись с седла, начал так стегать плеткой по овечьим спинам, что пыль взвилась столбом. Чья-то крепкая рука схватила его за шинель. Оглянулся — пастух. Здоровенный мужик с увесистой палкой.

— Ты зачем скотину обижаешь? Зачем бьешь? Хома, а ну иди сюда!

Прибежал Хома, обутый в ветхие постолы, и, не сказав ни слова, вытянул Гната кнутом по спине. Гнат отпрянул, сорвал с плеча винтовку, и, вероятно, дело кончилось бы плохо, если бы Хома не догадался полоснуть кнутом жеребца. Задрав голову, тот понес всадника в степь.

— Вы чего тут размахались? — подъехал к пастухам насупленный Оксен, но глаза его весело смеялись.

— Чего же он, такой-сякой, тварь бессловесную обижает. И как только рука поднялась у сукиного сына?

— А вы знаете, что это голова сельсовета? Теперь он вас в первом же селе передаст властям.

— Все в этой степи равны — что голова, что ноги. Верно я говорю, Хома?

— Верно.

«Нет, с Гнатом все-таки весело ехать. Обязательно какую-нибудь штуку выкинет».

Через минуту Оксен был рядом с Гнатом. Гнат порывался скакать назад.

— Я им покажу, кто я такой. Я им пропишу, овечьим курдюкам!

— Ты, Гнат, не кипятись, а то намылят они тебе шею — будешь эту баню помнить до новых веников.

— Кто? Я? — вспыхнул Гнат, но возвращаться к пастухам раздумал.

Вскоре всадники свернули на грунскую дорогу и едва доехали до первых хат, как навстречу им вышли из подсолнухов два бойца: кривоногий узбек с карабином за плечами и длинный, сухопарый сержант в огромных ботинках.

— Кто такие, куда едете? — спросил он, выплевывая шелуху, от которой губы у него стали сизыми.— Документы.

— Вакуированные мы. Зиньковского района, из села Трояновка,— объяснил Гнат.

— Слова болтай зачем нада? Бумага давай,— требовал узбек.

Гнат, отвернув полы шинели, полез за документами. Сержант, шевеля синими губами, долго читал их, наконец возвратил Гнату.

— Ваши? — обратился он к Оксену.

— У нас одни на двоих,— сказал Оксен.

— Мне приказано у каждого проверять. А приказ командира — закон для подчиненного. Вы что, из одного села?

— Так точно. Он — председатель сельсовета, а я — председатель колхоза.

— Проезжайте…

— Стой, стой! Куда? — вдруг закричал узбек Гнату и, вцепившись в узду, осадил жеребца.

— Где взял? — похлопал он смуглой рукой по блестящим крыльям нового седла.

— А какое твое, знаешь-понимаешь, дело?

— Самогон давал, седло брал. А? Какой хитрый. Военный имущество назад забирай. Приказ такой знаешь? А? Снимай седло…

Гнат, видя, что дело принимает скверный оборот, дал коню шпоры, но узбек крепко держал уздечку. Оскалив зубы, он сорвал с плеча карабин:

— Слазь!

Гнат, путаясь в полах шинели, слез с коня.

— Шагом марш. Командир говорить будешь…

— Я же председатель сельсовета… Из Трояновки… У меня документы…

— Какой такой. Седло военный, лошадь военный. Якши, яман — клади в карман. А? — прищелкивал языком узбек.

«Доездился, чертова кукла»,— ругался про себя Оксен.

В крайнем дворе бродило с десяток коней.

«Вот зачем седельце понадобилось»,— обозлился Оксен.

В холодке на шинелях спали бойцы. Из хаты вышел капитан.

— Что случилось? — спросил он, заложив большой палец за портупею.

— Лошадь военный, куда едут — неизвестно,— выступил вперед узбек и кивнул головой на задержанных.

— Кто такие? — нахмурясь, тоном командира, привыкшего к повиновению нижних чинов, спросил капитан.

— А вы кто? — поинтересовался Оксен, весело играя глазами.

— Капитан Гребешков.

— То, что вы капитан,— я вижу. Только непонятно, как бойцы под командованием такого капитана останавливают людей и отбирают у них вещи. Это уже смахивает на грабеж.

Веселые глаза Оксена светились такой отчаянной смелостью, что капитан почувствовал: от этого человека можно ожидать чего угодно.