Григорий Тютюнник - Водоворот

— А ну, кидайте ложки, сукины дети! Шагом марш из хаты!

— Дед, убери оружие,— просил Чумаченко.— Ну что за жизнь такая? Мало немцев, так еще и свои на прицел берут. Поимей жалость!

— А будешь меня обзывать?

— Не буду. За что ж такого деда обзывать? С ним лучше табачку покурить, побеседовать,— подлизывался Чумаченко.

Наконец общими силами старика успокоили, больше всех старался Погасян. Он сказал, что в Армении такого деда непременно сделали бы большим начальником. Оказалось, что дед не промах, был на «империалистической», умеет ругаться по-турецки, знает, как по-ихнему попросить табачку, как называется овца, конь, хлеб, вода.

С Погасяном они подружились через две минуты.

— А как там гора Арарат — стоит?

— Стоит.

— И турки там ходят?

— Ходят.

— Ну вот, сразу видно, что человек с понятием.

За столом Погасяна усадили на почетное место. Дед решительно принимал его за турка и приказал жене свинины и сала гостю не подавать, а лучше накормить кукурузной кашей с молоком.

Постепенно дед отошел.

— Так чего ж тебе надо, командир?

— Нам бы подводу хоть какую-нибудь. Трудно мне идти,— сказал Дорош, чувствуя, как в этой крестьянской хате, где пахнет сухим хмелем и капустным листом, ему становится легче.

— Подвода будет.

И действительно, через полчаса посреди двора уже стоял запряженный воз. Дед подложил в него сена, чтобы раненому удобнее было лежать. Подводу пригнал Миколка и все вертелся возле Чумаченко, выклянчивая гранату.

Провожая Дороша, бабка плакала и совала ему в карманы пироги с картошкой…

Дед ощупал в темноте сбрую, несколько раз обошел вокруг воза. Пес черным клубком катался по траве, но не лаял. Дед отшвырнул его сапогом, уселся рядом с Дорошем.

— Миколка вас повезет. Меньше подозрения.

Подвода выехала со двора. Бойцы шли, тихо переговариваясь. Звезды еще не угасли в зеленом небе. На болоте стонала выпь.

Дед жаловался Дорошу:

— Не дитя, а сущий разбойник растет: под стреху оружья всякого напихал. И перед вашими тоже крутился,— знать, какую-то железяку выпрашивал. Я его не ругаю — в хозяйстве все пригодится.

Вот и степь. Темно — даже конского хвоста не увидишь. Микола остановил лошадь, прислушался.

— Не бойся, никого нет. Езжай смело,— подбодрил старый.— Немец теперь на большаках, сюда и носа не кажет. А полицаи только за курами наведываются да за самогонкой. И все какие-то не наши. Из чужих сел. Скажи мне, командир, откуда такая погань взялась? В мирное время вроде таких не было, а нагрянула война — они тут как тут. Будто черт из рукава вытряхнул. Сейчас тебе винтовку на плечо, повязку на рукав — и уже оно… А чтоб тебя двойной петлей задавило на радость мамке!

«Веселый дедок попался»,— думал Дорош, вынимая вкусные бабкины пироги.

— Хороши пироги,— похвалил он.

— Ешь на здоровье. Насчет пирогов моя бабка первая на хуторе. А вы, хлопцы, далеченько разогнались? Или, может, уже хватит? По-моему, так вроде уже хватит. Молчишь, командир? То-то и беда. Ты думаешь, я у тебя первого спрашиваю? Моя хата от болота крайняя, мимо нее, может, полк, а может, целая дивизия прошла таких, как ты. Все из болот выползают. И-и, думаю, не ведьмы ли болотные вас там высиживают за ночь? А сердце будто клещами сжимает. Старуха моя каждый день по два чугуна борща варит да две макитры пирогов печет. Считай — полевая кухня.

— Из родных есть кто на войне?

— Сын. Может, где-то под кустом переобувается, чтоб мозолей не натереть, как бежать приведется.

Тьма наматывалась на колеса войлочными пластами, на хуторах перекликались первые петухи.

— Останови, Микола, мне возвращаться надо. Значит, так: отвезешь их на Борзенков хутор к моему куму Никифору. А он уж знает, что делать. Ну, я пошел. Глядите же, чертовы сыны, под бабьими юбками засядете — прокляну. И мой хлеб-соль боком вылезет. Ну поезжайте уже, поезжайте.

Все подошли проститься. Охрим Горобец долго тряс руку деда, слова никому не дал сказать, все сам тараторил:

— Ты, старик, как война закончится, приезжай к нам. Мы тебе такую пасеку предоставим, что бочками будешь мед цедить. Знаешь, какая у нас пчела? В леток не влезает. Потому — у нас степь, а у вас одно болото. Пчеле цветок нужен. А где у вас цветы?

— Ну и человек. В рот зерно всыпать — мука высыплется,— удивлялся дед.

Проехали два хутора. В третьем напоили коня, напились сами. Обсуждали — поспеют ли затемно добраться до Борзенкова. Конь долго обнюхивал дубовую бадью, отфыркивался.

— А чего ж не поспеть? Что мы — за час семь километров не проедем? Трогай, Микола.

Охрим обливал водой голову, «чтоб спать не хотелось», и, приглаживая ладонью стриженые волосы, стрелял каплями.

— Сдается мне, что-то стрясется с нами.

— Типун тебе на язык.

— Поехали.

Запахло рожью. Влажная от росы земля мягко оседала под колесами. В степи на полпути до хутора Борзенкова небо начало светлеть. Черный кузнец раздувал горн, и небо розовело все больше и больше. Чертополох на обочинах дороги струил малиновый сок. Перекликались перепела. Бледные тени ложились на степь. Микола подгонял конягу. Дорош спал, зарывшись в сено. Бойцы шли, прислушиваясь. Чумаченко дымил цигаркой.

— Тихо, как в волчьей норе… Тут края глухие…

И вдруг бойцы остановились — сначала Погасян, потом Чохов, за ним Огоньков. Охрим вытянул шею, как петух на плетне перед «кукареку»: все уже ясно слышали далекое гудение машины. Она ехала навстречу. Разбудили Дороша. Он слез с воза, сказал мальчугану:

— Жми,— и показал на хутор.

Микола погнал коня по дороге. Дорош махнул рукой бойцам, и они залегли в хлебах.

— Если транспорт большой — пропустить, маленький — уничтожить. Понятно?

Охрим шмыгает через дорогу раз, другой. Кто-то хватает его за шинель, тащит в рожь. Чугай молча грызет стебелек. Огоньков громко засмеялся. Чумаченко стукает его кулаком по затылку, чтобы замолчал. Шум мотора приближается.

Погасян сигнализирует, что машина одна, и первым стреляет в шофера. Ураганная стрельба — и тишина. Тихо-тихо. Огромная пятнистая машина съезжает в канаву и замирает. Немец грудью лежит на борту, свесив руку. Из-под каски струится кровь. Двое петляют во ржи, отстреливаются. Огоньков бежит за ними и вдруг падает. Чумаченко поднимает его, а на колосья кровь — кап-кап, и они сразу краснеют.

— Что с тобой, что? — кричит Чумаченко.— Куда попало?

Лицо Огонькова белеет, изо рта показывается розовая пена. За пуговицу гимнастерки зацепился колосок и повис, желтеют восковые зерна. Чумаченко несет Огонькова к машине, передает Чохову, а сам открывает дверцы и выволакивает мертвого шофера.

Дорош спрашивает, кто поведет машину.

— Я,— говорит Чугай и садится за руль.