Григорий Тютюнник - Водоворот

Когда он смотрит из кабины вниз, где-то там стоит его земляк Охрим в длинной шинели и спрашивает:

— Может, подтолкнуть?

Огонькова прошило навылет. Его раздели, перевязали пакетами, найденными у мертвых немцев.

Чугай уже завел мотор: немецкая техника освоена. Дороша подсаживают в кузов. Огонькова — в кабину.

— Давай!

Рев раздается над степью. Солнце играет на разбитом стекле, а Микола стоит на возу, что-то кричит и машет вслед бойцам рваным картузом.

Сначала Ташань была прозрачной, потом взбаламутилась, заклокотала. Из-за Беевой горы выползла туча, стала в воде крепостью, намертво, недвижимо, окуталась дымами, закурилась. Туча была лиловой, с обожженными солнцем краями, она все густела, наливаясь кипящей мутью, пока не стала снизу черной, сверху оранжевой, как глина на завалинке. Ласточки носились под тучей, голуби прятались. Густая тень нависла над селом и речкой, в проулках меж тынами потемнело, хаты присели. Гнулись подсолнухи, небо кипело. Вербы опускали ветви до земли и трепетали в ожидании, а тополям хоть бы что! Синими стрелами устремились в небо — простора им хочется, высоты! И вдруг прошуршало в камышах, завихрилось, смешалось, рвануло вербы за косы, захлопало ставнями и так разгулялось, что выплеснуло воду из луж.

На колхозном дворе, сбившись в кучу, ревела скотина. Амбары, конюшни, коровники — все настежь, всюду валяются рваные мешки, пахнет паленым. Собаки с рычанием таскают по саду свиную требуху. На яблонях висят только что содранные бычьи шкуры. Возле конторы — подводы, груженные салом, пшеном, мукой, солью. Люди стоят, испуганно глядя на все, что творится вокруг.

Оксен, сбив на затылок шапку, сидит на крыльце, курит. Пальцы нервно тискают вишневую трубку. Рядом топчется Олена в черном платке. Губы ее кривятся, на глазах слезы, как морская вода на камнях. Дочурка держится за юбку матери, а сын молчаливо льнет к отцу.

— Езжай, Олена, эвакуируйся. Придут немцы — поубивают.

— Пускай. Что людям, то и мне.

От конторы к амбарам, от амбаров в степь носится на рыжем жеребце Гнат. Седло скрипит, с мундштуков — хлопьями пена. Конь тяжело всхрапывает. Гнат в новой шинели и сапогах со шпорами, картуз — ремешок под бородой, два нагана, гранаты, кинжал. За спиной винтовка. Сверкает золотой зуб, пылает лицо.

Его Настя стоит в толпе молодиц, хвастается мужем:

— Мой всех немцев одним конем передавит. Отчаянный! Сегодня на зорьке встала муку сеять, беру сито, а под ним бомбы лежат… Такой прямо на голые сабли полезет.

— Ну, долго будем копаться? — кричит Гнат, осадив жеребца.— Я уже все село объездил. Видите? — указывает плеткой в степь.

А там клокочет и ревет пламя, взвивается огненными жгутами, стреляет зерном в черную тучу.

— Спа-а-алю все! Ни грамма немцам не оставлю! Пускай сухую землю грызут!

— А мы что есть будем?

— Имеется указание — вакуироваться. Чего сидите?

— Конь волу не пара.

— Пешком идите, а хитрить нечего! Мы еще вернемся и тогда, знаешь-понимаешь, спросим, кто на чьей дудочке играл.

Гнат хлещет жеребца плеткой и летит по двору, распустив крылья шинели, туда, за Ташань, жечь стога.

Наконец все уложено на подводы, и Григор Тетеря подходит к Оксену.

— Теперь уже в дороге не растрясется. Вот ключи: это от амбара, это от погребов, а это — от конторы. Возьми.

Оксен прячет ключи в карман.

— Еще есть две кадки липового меда, корзинка яиц и двадцать литров подсолнечного масла. К жатве приготовлено.

— Идем в контору, напишешь расписку.

В кабинете Оксена, как во дворе, все разбросано, шкафы открыты, на полу валяются бумаги. Коврик скомкан и залит чернилами. Войдя в кабинет, Оксен по привычке, сложившейся за десять лет, снял шапку, повесил на гвоздь и, пригладив ладонью черные, слегка вьющиеся волосы, сел за стол. Деловое настроение всегда овладевало им в этом кабинете, за этим столом, где не раз приходилось ему решать важные вопросы колхозной жизни. По той же привычке, движимый той же деловитостью, он даже запустил руку в ящик стола, чтобы вынуть блокнот, но отдернул ее и криво усмехнулся: вспомнил, для чего сюда пришел, и лицо его стало суровым.

— Вот что, дядько Григор: сеялки, бороны, плуги, весь инвентарь берегите. Лучше всего — разберите по частям и спрячьте. Зерно, что в амбарах, раздайте людям.

— А с посевным фондом как?

— Храните где-нибудь в уголку. Другие продукты: сало, смалец, яйца, мед, соль — закопайте в землю, и крышка. Чтоб только вы один знали — где. Понятно? Когда будут отступать наши бойцы, скажите: просил председатель…— Оксен на мгновение умолк, отвернулся к окну,— чтобы конюшен, коровников, свинарников не жгли. Ну, а если бомба или снаряд попадет, тогда уж ничего не попишешь… Теперь еще. Оставляю я здесь свою семью…

Григор встал, стащил с лысой головы заячью шапку.

— Забирал бы ты ее с собой.

— А если жена не хочет? — Оксен опустил глаза, меж бровей пролегла морщинка.— Целую ночь уговаривал — уперлась, хоть кол на голове теши: «Ты, говорит, в армию пойдешь, а мне среди чужих людей с двумя детьми что делать?» Одним словом, остается она тут. Очень я вас, дядько Григор, прошу: присматривайте за ней. Без мужичьих рук — хата валится.

— Об этом деле не беспокойся.

— Ну, вот и все. А ключи оставь у себя. Мне в дороге даже иголка тяжела будет…

Стар был завхоз и кладовщик Григор Тетеря. С тех пор как организовался колхоз, работал в этой должности, и потому, когда снова взял ключи в руки, старик склонил седую голову и подумал: «А кто его знает, может, и доживу до того, что закрома еще открою для нового зерна».

Вышли на крыльцо. Оксен махнул рукой: езжайте.

Заскрипели подводы. Девчата с плачем погнали со двора скотину.

— Люди! — закричал Оксен и снял шапку. Ветер рвал его чуб, оголял залысины.— Хлеб вам раздадут, голодными не будете. Придет немец — стойте один за всех и все за одного. Может, я кого обидел или что-нибудь не так сказал, за это простите.— Он поклонился на все стороны, надел шапку, поцеловал жену, детей и, застучав сапогами по ступеням, побежал к воротам.

Олена догнала его, уцепилась за рукав.

— Как же я буду одна с детьми, Оксенчик?

Он поцеловал ее мокрое от слез лицо, придерживая рукой шапку, и помчался за подводами.

Гнат на прощанье прогарцевал по двору, остановился в воротах, снял карабин и пять раз выстрелил в воздух.

— Ждите с победой! — крикнул он и огрел жеребца плетью. Тот вынес его на дорогу и полетел, взрывая копытами землю.

— И в кого такой шалый уродился? — переговаривались меж собой молодицы.

— Дед Рева точно такой был. Никто лучше его не звонил к заутрене или к «достойной». А на пасху как заведет, как заведет, аж дух замирает, а колокола так и выводят: «Клим дома, Хомы нет, Хома дома, Клима нет»,— склонив голову набок и размахивая кулачком, приговаривала сморщенная старушонка.