Григорий Тютюнник - Водоворот

Дорош лежал на прежнем месте и тихо стонал. Ему, верно, стало чуть легче, потому что, заслышав шаги, он повернул голову и посмотрел, кто идет. Глаза его лихорадочно блестели. Увидев воду и с жадностью наблюдая, как она выплескивается из фляги на траву и обливает сержанту пальцы, Дорош пошевелил губами. Пил он, зажмурив глаза, большими глотками. Сержант опасался, как бы вода не повредила раненому, и спрятал ее в кусты. Дорош взглянул на сержанта укоризненно, но ничего не сказал. Чохов расстегнул на нем гимнастерку, плеснул на грудь воды. Она испарилась быстро, как спирт.

К вечеру Дорош поднял голову, шершавым языком провел по губам:

— Воды…

— Нельзя, товарищ командир.

Дорош опустил голову на траву. В глазах его, устремленных на сержанта, была лютая злоба. Чохов тяжело вздохнул и, привалившись к ольхе, задремал, но слух его оставался острым и чутким, и вскоре он уловил подозрительный шорох. Приоткрыв налитые свинцом веки, сержант увидел, как Дорош, опершись на локти, волочит по траве раненую ногу и подкрадывается к баклаге, стоявшей в тени под кустом. Глаза лейтенанта алчно горят, губы вздрагивают, как у обиженного ребенка; обросшее щетиной лицо с выпирающими скулами стало злым и жестким, как у смертельно раненного чеченца, который вот-вот настигнет своего врага и всадит ему нож между лопатками.

Добравшись до баклаги, Дорош долго и жадно пьет воду.

Сержант Чохов делает несколько шагов в сторону и, вынув из чехла штык, срезает роскошную, мягкую, расшитую зелеными узорами подушку из мха и подкладывает ее под голову лейтенанта. Дорош открывает глаза и злобно смотрит на Чохова.

— К смерти меня готовишь, а сам — к немцам? Я тебя и с того света на трибунал призову… Принеси воды.

Чохов идет за водой.

«Эх, лейтенант, зачем так говоришь? Разве первый день меня знаешь? — горько думает он, продираясь сквозь заросли к тихой заводи.— Эй, Сибирь, Сибирь, тайга зеленая…»

Чохову режет глаза, он набирает полную пригоршню воды и промывает их, но от этого не становится легче; что-то сдавливает ему горло, а из груди вырывается тяжелый, хриплый стон.

Приближалась ночь, стали собираться в дорогу. Охрим нарвал дикого хмеля и сплел сетку, чтобы нести на ней Дороша. Когда стемнело — двинулись. Пробирались с трудом. Мучило бездорожье. Вязкое болото противно чавкало под ногами, и каждый шаг требовал нечеловеческих усилий. Всем хотелось как можно скорее выбраться из зловонной топи, и поэтому люди повернули направо, где, казалось, было суше. Но, сколько ни шли, трясина не кончалась. Она была бесконечна, как пустыня, бойцы оглядывались, чтобы запомнить место, откуда они вышли, и выбрать нужное направление. Но там уже ничего не было видно из-за густого тумана, что белыми валами катился по равнине. Все были голодны, силы иссякали. Бойцы шли уже не так уверенно, как раньше, пошатывались и спотыкались. Чугай, потеряв равновесие, упал в болото вместе с раненым. Тот глухо вскрикнул. Боль вырвала Дороша из небытия. И он понял, что бойцы все еще вязнут в трясине, все бредут по этому болотному царству, которому нет конца. Туман, влага, свежесть летней ночи остужали пылавшую голову. Нога уже болела не так сильно. Дорош слышал, как тяжело, с хрипом дышат бойцы, как в страшном нечеловеческом напряжении горбятся мокрые, горячие спины. Он скрипнул зубами и так стиснул челюсти, что резкая боль отдалась в висках.

— Остановись, Чохов, устал я,— проговорил он. Руки его дрожали и беспокойно двигались, словно искали что-то в тумане, который густел с каждой минутой.

— Может, дальше пройдем, на сухое?

— Мне все равно, на мокром даже лучше — бока не давит.

Чохов опустил лейтенанта на мягкие кочки и, разогнув онемевшую спину, несколько раз глубоко и шумно вздохнул.

— Туман густеет. Скоро уже рассветет,— проговорил он, вглядываясь в белую мглу.

— Да, да, скоро. А вы, чтобы не терять времени, поищите дорогу.

Дорош, опершись на руку, глядел в ту сторону, куда пошли бойцы. Их уже не было видно, мгла тотчас же поглотила их. Слышалось лишь хлюпанье воды под кочками, и только по этому звуку можно было догадаться, что там, за молочной пеленой тумана, кто-то бродит.

Некоторое время Дорош сидел, напряженно вслушиваясь: на потревоженных кочках с сердитым шипением выступала вода, издалека доносился приглушенный орудийный гул. Дорош замер, и ему казалось, что он слышит гул своих батарей. Собрав все силы, он поднялся в полный рост, снял с головы командирскую фуражку и, стиснув ее в руке, с бледным лицом и сурово сжатыми губами поклонился далекой канонаде.

Бойцы вернулись и доложили, что дорога найдена.

— Тогда несите меня, несите на этот гул…

Вскоре они добрались до хутора и постучались в первую хату. На порог вышел старик в фуфайке внакидку и в калошах на босу ногу.

— Заходите,— пригласил он, ни о чем не расспрашивая.— А там кто лежит? — щурился он, глядя в сторону палисадника.

— Это наш командир. Он ранен.

— Ведите же его сюда, беднягу.

В хате дед командовал, как на позициях:

— Старуха, посвети нам. Галька, запри дверь, а ты, Микола, одевайся!

Все засуетились: бабка искала на шестке спички, девчонка побежала в сени и грохнула засовом, а Микола натягивал свои штаны.

— Садитесь на лавки, я сейчас. Ты скоро там огонь зажжешь?

— Спички куда-то запропастились…

Наконец бабка зажгла коптилку и засуетилась у печи:

— И борщ есть, и каша пшенная, да все поостыло. Галька! Неси из кладовки молоко!

Дед между тем открыл сундук и вышвырнул оттуда на пол темное тряпье. Чумаченко положил на стол ложку, тихонько тронул деда за рукав:

— Ты нас куда снаряжать задумал?

— На выход из окружения…

— Тогда швыряй обратно. Ты что, на дезертирах подрабатываешь?

Дед вздернул бороду, затрясся так, что аж рубаха ходуном пошла:

— Ах ты ж сучий сын! Так я дезертиров скрываю? А ну пойдем, я стариков позову, они у тебя спросят, сопляк, как ты Днепр оставлял? Нашу славу казацкую позорил? Микола, беги по хутору, скликай дедов.— Хозяин так разошелся, что его невозможно было унять.

— Постой, не кричи, дед,— просил Дорош, бледный от боли.— Как командир прошу тебя. Ты, видно, дед хороший, советский дед, только постой. Ну подожди!

Куда там ждать! Дед вытащил из-за матицы кнут, которым, верно, не раз поучал своего внука Миколку, и загнал Чумаченко в угол. Чохов закусил зубами рукав гимнастерки и давился от смеха, глядя, как Чумаченко, вытянув перед собой руки, обороняется от деда. Погасян вертел ложку, не зная, что делать: защищать Чумаченко или ждать, что будет дальше. Ему было неясно, ссорятся здесь всерьез или же шутят. А дед совсем вышел из себя, выхватил из-под матраса винтовку и направил ее на бойцов: