Владимир Киселев - Человек может

Исследования Федорова подтвердили, что в системе протоплазмы азотофиксирующих бактерий имеется особый катализатор — фермент, к которому азот присоединяется, давая сначала кислородные соединения, а они уже постепенно, путем ряда химических превращений, переходят в белковые вещества.

Но ферменты-катализаторы, имеющиеся в живых организмах, отличаются от всех других катализаторов исключительной мощью, превосходящей в миллионы и миллиарды раз действие других органических и неорганических веществ, способных ускорять те же реакции, что и ферменты.

До последнего времени ученые все свое внимание посвящали азотофиксирующим бактериям. Они считали, что природа дала в руки людей редкую возможность пользоваться неограниченными запасами азота атмосферы с помощью азотофиксирующих бактерий и что эту возможность необходимо использовать до крайних пределов.

Но наука идет вперед. Ученые открыли «философский камень» алхимиков древности — научились превращать одни элементы в другие. И приближается время, когда люди смогут искусственно создавать сложнейшие ферменты. Тогда станет понятным химический механизм фиксации азота атмосферы бактериями. Люди научатся воспроизводить важнейший процесс, так мало распространенный среди живых организмов и имеющий такое выдающееся значение в азотном балансе — в природе вообще и в сельскохозяйственном производстве в частности. Процесс, о котором пока известно так мало.

И тогда осуществится предсказание крупнейшего микробиолога В. С. Омелянского: «В какую форму выльется наиболее практическое решение этого вопроса, говорить пока преждевременно, но можно не сомневаться в том, что наступит час — и он уже близок, — когда лежащий пока втуне азотистый капитал воздуха будет использован для своих нужд, как уже использовали и другие богатства природы».

Это говорю вам я, азот!

Павел поднял глаза и посмотрел на Лену. Она перебирала бумаги и, как показалось Павлу, совсем не слушала того, что он говорил.

— Понятно? — резче, чем хотел, спросил Павел.

— Понятно, — равнодушно ответила Лена.

Причина и следствие, — думала Лена. — Как далеки они друг от друга. Как трудно проследить их связь. Но они всегда существуют. И причина и следствие.

Где-то она читала, что, когда дикарь отправлялся на охоту и по дороге спотыкался о камень, а затем охота оказывалась удачной, в следующий раз он снова спотыкался о камень — уже нарочно. Так создавались приметы. Мы не верим приметам. Мы создали такие удобные способы для передвижения в воздухе, как реактивные самолеты, и такие неудобные способы для передвижения по земле, как туфли на каблуках-шпильках, и далеко ушли от дикаря с его примитивными представлениями о причинности.

Мы не обратим внимания, не запомним, если через перекресток, который нам предстоит перейти, проедет телега. И все же запомним, если через дорогу перебежит кошка. А в нашем городе телеги попадаются значительно реже, чем кошки. И встреча с ними должна была бы лучше запомниться. Хотя бы по этой причине, не говоря уж об их превосходстве в размерах над кошками.

Значит, даже самая бессмысленная примета существует где-то в нашем сознании. А может быть, и в подсознании. И раз она там существует, значит, она может оказать действие. Значит, она может сама явиться причиной поступка или слова, которые повлекут за собой новое следствие.

Но все это вздор, — думала Лена. — Хотя если кошка перебежала дорогу — я об этом помню. Наверное, помню. Иначе, чем же объяснить, что, когда Лида своей кошачьей походкой вошла в кабинет и промурлыкала: «Вас спрашивает какая-то женщина», — и вошла эта женщина, я почувствовала, что сейчас что-то произойдет. Может быть, это из-за коричневой бархатной шляпки? Таких никто не носит. Вздор… Все вздор…

Но почему я так испугалась? Ведь она хорошо держалась, эта женщина. И улыбалась совсем спокойно.

…— Елена Васильевна Санькина? — спросила она. — Здравствуйте. Я здесь проездом… Давайте познакомимся. Мы с вами тезки. Елена Захаровна.

— Очень приятно. Я вас слушаю, Елена Захаровна.

— Я — жена Максима Ивановича, — назвала себя женщина и осторожно вынула из своей коричневой бархатной шляпки булавку с длинным острым жалом, а затем сняла и положила шляпку на стол. У нее были густые, гладко причесанные, разделенные посредине пробором черные волосы, желтовато-коричневые на висках. — Он говорил вам обо мне?

У Лены сжалось сердце. Зачем она пришла?..

— Да, конечно… — сказала Лена. — Но он говорил… — Лена взглянула на похорошевшую Лиду. — Вы обещали мне выяснить, не идет ли сейчас дождь на улице, — сказала она, глядя Лиде прямо в лицо.

— Подумаешь, — ответила Лида и, не сводя с Лены и ее посетительницы перекошенных от любопытства глаз, спиной открыла дверь и вышла из кабинета.

— Он сказал мне, что вы погибли во время войны, — жестко сказала Лена, — иначе…

— Я понимаю, — прервала ее Елена Захаровна.

— Иначе ему не удалось бы меня обмануть, — сказала Лена.

— Я понимаю, — повторила Елена Захаровна.

— А дочка? — вдруг спросила Лена.

— Так он говорил и о дочке?

— Да.

— Вот это уж подло. Дочка со мной. Тоже — Лена. И ростом — с вас.

— Он вас оставил?

— Нет. Это не так. Это я уехала. Я виновата. Когда я стала догадываться о его делах, у меня не хватило мужества, не хватило совести сообщить об этом. Хоть в милицию. Я сказала, что буду молчать. Но жить с ним — не могу.

— Но почему он стал таким? — неожиданно спросила Лена.

Елена Захаровна молчала. Лицо ее оставалось невозмутимым, как бывает в тех случаях, когда человек не собирается отвечать. Наконец она сказала медленно и спокойно:

— Он боялся. У него была трудная юность. Его исключили из комсомола. Он скрыл происхождение… Он — сын попа. Затем его дважды увольняли с работы. И вот тогда он решил, что нужно копить деньги… На черный день. Тогда я впервые услышала его теорию. Он говорил, что если в социалистическом обществе труд оплачивается деньгами, если мастерство человека, если его место в жизни определяется суммой, какую он зарабатывает, то правы люди, которые стремятся любым путем заработать побольше, хотят накопить денег, чтобы быть, как он говорил, независимым… Я закурю, — прервала себя Елена Захаровна.

Она вынула из сумочки нераспечатанную пачку папирос и закурила, поспешно и глубоко втягивая дым.

— Вначале мы экономили. — Она горько усмехнулась. — На всем. На счету была каждая копейка. Мы впроголодь жили… Тогда я научилась чинить обувь, а потом и шить ее. Неплохая наука. Я до сих пор сама шью для себя туфли. Максим не отказывался ни от какой работы. Он, молодой инженер, шил дома дамские пальто. А затем он решил, что больше экономить не нужно. Что нужно зарабатывать столько, чтобы тратить, как все, а откладывать — в десять раз больше, чем тратить. С этого и началось… Скупость сменилась жестокостью. Он стал презирать и ненавидеть людей, с которыми жил, с которыми работал. Он ни во что не верил…