Василий Золотов - Меж крутых бережков

— Что с тобой? — спрашивает Александр Иванович.

— Закружились мы…

А сама думает: «Нет-нет, теперь понятно, зачем Надя приехала в Микулино. Ах, Наташка, Наташка…»

Фене кажется, что вот сейчас вальс кончится, и Надя, заметив Наташу, подойдет и публично, при всех, начнет выговаривать ей. «Но ведь Надя должна сначала разобраться и понять…»

Феня все быстрей и быстрей кружится в вальсе, порой она робко заглядывает в глаза партнеру, и тогда Александр Иванович любуется ее задумчивым лицом. «Что на душе у нее?» — пытается догадаться он.

— Почему ты в клубе редко бываешь, Феня?

— Сами знаете, некогда: то на ферме, то в школе, ну и настроение… Тетю Матрену жалко. Ведь мы под одной крышей живем, вижу, как мучается она сейчас из-за Наташи…

Феня повернула голову — совсем недалеко от нее кружилась в танце Наташа, с ней поравнялась Надя. Наташа сделала вид, будто не заметила Надю, но та поздоровалась, и Наташе стало неудобно: Феня увидела, как покраснело ее лицо.

Как только вальс утих, Надя подошла к Фене — подала руку, ласково и одобрительно посмотрела на нее. Собралась молодежь, обступила Надю. Она шутила — будто не виделась целый год, смеялась. Разговор в основном велся вокруг танцев, потом перекинулся на чью-то недавнюю свадьбу, подтрунили над подошедшим Ваней Пантюхиным, который до сих пор не научился танцевать, а о путевках — ни слова, ни полслова… Странно, очень странно!

Сильный частый дождь ударял о стекла. Наташа вбежала в избу, сбросила у порога набрякший плащ и грязные сапоги, прошла к окну. Холодные струи порывисто хлестали, то утихая, то вновь усиливаясь. Девушка села на скамейку и, обхватив колени озябшими пальцами, стала прислушиваться к шуму ливня. Скука адская, вокруг никого. Пройдешь по улице — одни ребятишки, заглянешь домой — тоже ни души. Все на работе…

«К Аленке, что ли, сходить, у нее иногда собираются ребята?» — подумала Наташа и подошла к зеркалу. Прическа нравилась ей — модно, красиво. Почему называют «конским хвостом» — не понять. Глупо!

Дождь между тем перестал. Наташа надела новую блузку и только хотела достать боты и туфли, как дверь отворилась, и вошла Феня. Споткнувшись о Наташины сапоги, брошенные у порога, она спросила:

— Ты куда, Наташа?

— А тебе не все ли равно?

Феня разделась, повесила плащ в прихожей, поставила Наташины сапоги в сторонку, потом заглянула на кухню и, увидев, что подойник пуст, бросила взгляд на часы: батюшки, корова не доена! Быстро накинула фуфайку, вышла во двор.

— Подумаешь, цаца! — зло проговорила Наташа, как только дверь за Феней прикрылась. — Живет, будто у себя дома, мать только и знает: «Феня да Феняшка», а я что, чурбан, что ли, с глазами? Ей все условия — ешь что хочешь, учись, а для родной дочери ласкового слова нет!..

Горло Наташи перехватила спазма. Мучительно переживала она свою непристроенность и какую-то пустоту. В школе прочили ей необыкновенное будущее, да и самой казалось… а вышло, что все это глупые детские мечты, не больше. «Сижу сложа руки, как дура, и жду, когда через форточку с улицы впорхнет открыточка с приглашением в ансамбль Моисеева. Вон люди устраиваются. Фенька нашла свое — у нее телята. Разговаривает с ними и чуть не целуется, глупая. А я… — Наташа хрустнула пальцами, вздохнула. — Пожалуй, зря все-таки сбежала из города. Борис помог бы, он любит сцену, и у него, как у Феньки, все получается». Наташины мысли невольно перенеслись в заводской Дворец культуры. Тонюсенькая ниточка надежды, начало которой она только что отыскала, вела к недавнему. «Зачем я нагрубила Борису? Зачем?..»

Наташа достала туфли, боты, стала одеваться. Со двора с полным подойником молока вошла Феня.

— Наташа, а тетя Матрена еще не приходила?

— Нет.

— Давай вымоем пол. Вдвоем легче и быстрей, а то мне в школу надо.

— А мне гулять!

Процеживая молоко, Феня наблюдала в щель между ситцевыми занавесками, как Наташа вертелась перед зеркалом, закручивая локон в колечко.

Феня не обижалась, что Наташа последнее время всю работу по дому переложила на ее плечи. Она старалась управиться с уборкой до прихода Матрены, чтобы та не заметила ее усталости. Феню тяготило другое — с каждым днем все труднее и труднее становилось разговаривать с Наташей. Что ни слово — то издевка и грубость. И все-таки Феня многое прощала Наташе, помня, как та в суровые для нее дни, когда она в марте пришла в их семью, поддержала ее, помогла учиться.

Феня успокаивала себя мыслью, что Наташе сейчас трудно, не менее трудно, чем когда-то было и ей самой: издергана, никак не найдет себя.

— Ладно, Таха, пол я вымою, иди. Не беда, что на первый урок опоздаю — литература, знаю все.

— Можешь и не мыть — денег платить не стану, самой нужны, — съязвила Наташа.

— Ну зачем ты!.. Ведь я хочу, чтобы все по-хорошему было, чтобы тетя Матрена, когда придет, успокоилась и хоть немножко обрадовалась. Жалко мне ее… За тебя же она переживает…

— Подумаешь, жалельщица какая нашлась! Влезла в чужую семью и мутит воду. Не слишком ли загостилась на чужих харчах?

— Наташка, что ты говоришь?!

— А то, что слышишь.

— Но ведь я ем свой хлеб и живу не у тебя, а у твоей матери. Скажет — уйду.

— Я тоже хозяйка, и вот мое слово — уходи, пока твое «приданое» сама не выбросила.

Наташа говорила торопливо, горячо и зло, обнажая все нехорошее, что накопилось в ее душе. Заносчивая, несчастная, она, видно, не отдавала себе отчета в сказанном.

— Таха, подумай!..

— Нечего мне думать. У тебя есть дом, туда и иди, а не выживай других своей святостью! — Наташа выкрикнула это все с дрожью в голосе и, хлопнув дверью, выбежала на улицу.

Феня растерянно оглянулась, не зная, что делать, потом машинально взяла из ведра половую тряпку, шлепнула на пол.

— Эх, Наташа, Наташа, — тихо проговорила она и, взглянув на часы, быстро стала мыть пол. Убрав половину горницы, Феня прошла на кухню, разожгла самовар и только было взялась за тряпку, как вошла Матрена и строго спросила:

— Почему не в школе?

— Да я пол надумала вымыть, сейчас пойду. Самовар, тетя Матрена, уже готов. Наташа поставила, когда уходила.

— Не ври, ничего она не ставила. Может, и корову последнее время доит она?

Феня молчала.

— Эх, девка, девка, нас, старых, не обманешь. А пол-то не стоило мыть, все равно на улице грязь. Ну ладно, умойся и беги, а то и так опоздала, а я тут приберусь.

— Нет-нет, я сама.

— Кому говорю, иди!

Когда Феня вышла, Матрена домыла последние половицы, с трудом разогнулась. Ишь как быстро взяла усталость, а бывало…

Матрена присела к столу. Против нее на стене в рамках висели фотографии разных лет. Вот худощавый парень с невестой — энергичное лицо, серые пытливые глаза серьезно смотрят со стены. Сколько зим и весен пролетело с той поры! Вот рядом другая фотография — на ней уже четверо: муж, жена и двое детей, один из ребят — совсем еще маленький, грудной, сидит у нее на коленях — это дочка Катя (Наташе все время приходится говорить, что это она). Неужели и погибшая Катя стала бы так же дерзить и прекословить? А вот еще фотография — темный, аккуратно повязанный платок обрамляет лицо. Это она, Матрена, сфотографировалась прошлой весной в областном центре на совещании доярок.