Василий Золотов - Меж крутых бережков

Говорила Надя горячо. Казалось, слова ее задели кое-кого из девушек за живое: Аленка, сидевшая на краю скамейки, поднялась и негромко заявила:

— Я согласна пойти на ферму…

Председатель колхоза переглянулся с Ваней Пантюхиным, и у всех, кто находился за столом президиума, появилась улыбка одобрения.

— Ну и Алена!

Как будто светлей и просторней стало в переполненном зале, свободней, легче вздохнулось. А Аленка, окинув синими глазами клуб, тоже улыбнулась и добавила:

— Я согласна, только… учетчицей молока…

По залу прокатился ехидный смешок, но тут нее заглох: встала Наташа.

— А я и учетчицей не пошла бы!

Надя слушала и не верила своим ушам: она была обманута в лучших своих надеждах, а еще горше стало, когда Аким Чернецов, отец Фени, сверкнув из-под косматых бровей неспокойными, диковатыми глазами, заговорил гневно:

— Правильно, Наташка, не для того столько училась, чтобы идти навозом дышать!

Аким с самой весны носил в сердце обиду на Феню за то, что она до сих пор не вернулась домой, и на каждом шагу прямо или косвенно старался высказать свое несогласие с молодыми, оставшимися в селе.

Феня, отвернувшись, посмотрела в сторону Матрены. Она сидела в полутьме, в углу. Хорошо были освещены лишь ее лицо и руки, устало сложенные на коленях.

Добрые руки!.. С какой лаской расчесывали когда-то они гребешком льняные волосы ребят, поили телят-первотравок, сажали мяту и укроп на грядках, сколько молока надаивали! А в войну эти вдовьи обветренные руки таскали бревна, строили землянки, закрывали глаза убитым… Как много могут рассказать эти руки, если хорошенько присмотреться к ним. А лицо, а глаза? Пусть потускнели они от невзгод и времени, но зато сколько ума, сколько горьких следов жизни хранят они.

Видно, реплика Наташи и слова Аленки сильно задели Матрену, она кашлянула и поднялась. Аким еще что-то бубнил себе под нос, а в зале уже зазвучал простуженный, грубоватый голос Матрены. В ее словах, как и в словах Ивана Павловича, слышалась давняя боль, но к ней еще примешалась и материнская обида…

— Не с Наташки начну я, с другого. — Матрена бросила осуждающий взгляд в сторону отца Фени. — Я понимаю, Аким, почему ты дочку свою гонишь из села — разуверился в микулинской жизни, панихиду поешь. Ладно, мол, судьба наша стариковская такая — будем спины гнуть до конца, а молодежь пусть спасается бегством. Вроде бы жалеешь ее, хочешь добра. А так ли это? Кто поднял соседний колхоз «Советская Россия»? Молодежь! Кем прославился другой наш сосед — «Заречье»? Ею же, молодежью! Сила в ней, знания! Посмотрите, какие головы у них, не девки — орлицы! Придумала же Фенька водопровод от силосной башни! И насчет газу тоже молодцы! Светлые головы у вас, девчата, только с панталыку сбивают вас зря. Идите своей дорогой и никого не слушайте. Я вот из-за Наташки сердце свое иссушила. Говорю ей каждый день: заглядывай ко мне на ферму, присматривайся, учись. Не хочет. И чего б не хватало человеку? У людей дети как дети, а тут — позору не оберешься. След ей какой-то хочется на земле оставить, да поярче. Приравнивает нас, работяг, к сгоревшей спичке. Вот, мол, ваша жизнь, как вспышка этой самой спички: полыхнула — и концы в воду. А я считаю, что это не так! Стоит ли далеко за примером ходить. Вон Ваня Пантюхин с комсомольцами сад спас, школьники вдоль дороги посадили деревца. Разве это не след на земле? Общий след, вечный! — Матрена бросила взгляд на дочь. — Королева какая сыскалась: фрык-брык, не подходи к ней близко. Да что за дурак тебе всякой глупости в башку набил? Эх, Наташка, Наташка, — голос Матрены дрогнул, — ведь я тебя когда-то от смерти спасла, собой прикрыла, думала, на старости утешение будет, а ты…

И вспомнилась Матрене метель той страшной ночи, когда она, прижав к груди, отогревала дыханием коченеющее детское тельце, а сама истекала кровью… Все рассказала Матрена людям, все поведала: как она пришла в конце войны со Смоленщины в приокское село, держа на руках девочку. Матрена говорила, и надтреснутый голос ее звенел все сильней и сильней, чувствовала она, что не унять ей сейчас свое сердце.

— Мама! — кинулась к ней Наташа.

В эту минуту она поняла, что в жизни ее произошло что-то большое, трудное…

«Значит, у меня была другая мать, и она погибла?.. Она любила меня… Но ведь и эта… Нет-нет, я знаю только одну! Я помню ее с тех пор, как она по ночам склонялась над моей постелью, и глаза ее в темноте светились добротой и нежностью. Я помню запах ее платья, шепот ее губ… Да, я дурная, упрямая! Может быть, от моих ошибок и неудач так рано побелели твои виски. Прости меня…» Наташа протянула руки вперед и вся устремилась в безотчетном порыве к той, которая спасла ей жизнь.

— Мама!..

Все слилось в этом восклицании: и страх потерять последнего дорогого человека, и восхищение им, и жалость к самой себе, и какое-то новое, робкое, едва-едва пробуждающееся чувство любви к людям, а может, чувство раскаяния в своих поступках. Кто знает. Она привлекла седую голову Матрены к своей груди и, не стыдясь никого, заплакала.

Надя после всего этого как-то растерялась и не знала, что предпринять. Выручил Иван Павлович, внесший предложение: дать девчатам подумать еще пять дней. Все согласились. Так неожиданно тихо кончилось собрание, начавшееся столь бурно.

Наташа, Матрена и Феня домой шли молча. В сенях Матрена, не вытерпев, спросила:

— Что же теперь, шалопутные, делать-то будете? Позор какой! Значит, ты и меня сторонишься, потому что брезгуешь моей работой — доярка, мол?!

Наташа ничего не ответила, села возле окна, всматриваясь в темноту. Она слышала, как мать и Феня разбирают постели, потом раздеваются, ложатся спать — и ни одним словом не обмолвились. Наташе стало тоскливо. Она тоже легла в постель, но заснуть не могла. Мысли шли вразнобой. Все-таки, может, уехать? А как мать? Пойти на ферму? Мать, очевидно, уже заснула, а ей не спится.

Наташа поднялась с постели, надела тапки, тихонько прокралась в сени и, взяв там плащ, вышла в огород, покрытый ночной росой. Что стоит перепрыгнуть через прясло, когда никто не видит, и бегом пуститься по тропинке на Оку? От реки веет прохладой. Желание искупаться мгновенно охватило Наташу. И вот она уже на берегу. Пусть улягутся мысли, пусть успокоятся…

Шуршат, шушукаются верхушки опадающих ив, с воем проносит над головой осенний ветер одинокие, сорванные с родной ветки листья. И почему-то кажется Наташе, что судьба ее чем-то схожа с этими жалкими листьями, подхваченными осенним ветром…

Река и небо выглядели такими страшными и черными, что Наташа стояла несколько минут в нерешительности. В селе не видно ни огонька, не слышно ни звука. «Если дождусь рассвета и искупаюсь, значит, все будет хорошо», — загадала Наташа и присела на камень. Она еще не могла никак прийти в себя, собраться с мыслями, опомниться. Странно — живет, живет человек, и вдруг на его голову обрушится столько счастья и столько горя, что не каждый способен выдержать это. Иногда полезно увидеть себя со стороны. «Все говорят, что я красива, — подумала Наташа. — Как-то Иван Павлович заметил: «Красота — это талант, данный природою». Ну и что же, пусть будет талант. Быть наделенной таким талантом — счастье, не каждому дается оно. А дальше как поступить с ним? Головы кружить ребятам? Запуталась я, ох как запуталась!..»