Василий Золотов - Меж крутых бережков

Когда кончился спектакль, Феню долго вызывали. Она слышала нарастающий гул — будто прорвало плотину и шумные волны затопили зал, плеск аплодисментов становился все горячей и громче, то и дело слышались возгласы:

— Феня-а-а!

Ваня Пантюхин подскочил к ней и все жал руку:

— Молодец, Феня, молодец! Сегодня я не отойду от тебя ни на шаг. Весь вечер наш — танцевать будем.

А из зала опять возгласы:

— Феня-а-а!

Но она, вместо того чтобы вернуться на сцену и поклониться людям, почему-то метнулась за кулисы и, сказав Ване: «Я сейчас», увидела раскрытую на улицу дверь. Накинув пальто, она выпорхнула в нее. Феня еще жила горем и радостью Тани, и ей хотелось на минуту скрыться куда-то, вдохнуть прохладный освежающий воздух ночной улицы. Все вокруг было празднично: весело хлопали на ветру флаги, ярко горели огни электрических фонарей на площади, через оголенные ветки берез приветливо мерцали звезды…

Казалось бы, нужно всему радоваться, а она прошла по жесткой припорошенной траве и загрустила!.. С чего бы это? Разве расскажешь о том, что на душе! Перед нею, когда она только что играла на сцене, не было ни Германа, ни его сослуживцев — Феня видела одного Сашу. Теперь бы уйти на Оку, к крутояру, где встретились весной в разлив, постоять бы опять вдвоем…

Странно в жизни получается: кто тебе нравится — обходит стороной, считает девчонкой, а кого и видеть не хотелось бы, шастает по пятам. «Ну зачем мне этот Пантюхин? Зачем? Сколько раз говорила: «Отстань», сколько раз пропадали у него билеты в кино, так нет же — лезет со своей любовью. И любовь-то у него какая-то странная, грубоватая — ни ласки, ни доброго слова, одно только и услышишь — «гулять» да «пошли по жизни в ногу».

Чудак! Обхаживает яблони и все шепчет что-то, а при разговоре с людьми не найдет путного слова, комсомольскую работу совсем запустил, все торчит в саду или ждет ее, Феню, у фермы, а нет — так навязывается в провожатые из школы. И как это он не может понять, что не люб. Вот если б Саша…»

Тонкая нитка девичьей мечты вилась, тянулась дальше, счастье казалось близким, возможным, если б… И чего только не может сплести горячее девичье воображение! Ах, думки, думки, словно незакатные летние зори — светлые, ничем еще не затуманенные. Могут они голый осенний луг ради кого-то покрыть цветами, серому небу придать яркую голубизну, вызвать солнце.

«А почему все-таки я не осталась на танцы? Почему? Только ли из-за того, что хотелось побыть одной, отвязаться от этого Пантюхина? Нет, нет!»

Из клуба донеслись звуки вальса, и сердце Фени начала щемить боль, та боль, которая понятна лишь в восемнадцать лет. Так бы и бросилась туда, к людям, в этот праздничный шум и блеск, среди которого кружится с кем-то Саша… Фене стыдно было признаться самой себе в том, что не осталась на танцы лишь из-за того, что нет у нее праздничного платья и туфель. Подруги все принарядились, многие специально ездили в городское ателье, а она… она отдавала все свое время работе и учению, так и не позаботилась о нарядах. «Как же мне быть? Раньше к празднику бывали обновки, а сейчас…» Как пригодилось бы теперь хорошее платье! Выросла, хочется быть самой красивой, самой нарядной для него, для Саши…

Деньги лежат на сберегательной книжке, а что толку? Ходила в сельмаг — много всякой всячины, а того, чего ей хотелось, нет. Вспомнился прошлогодний май, когда тетка купила ей муаровое платье. Стала Феня перед зеркалом, повернулась направо, налево — не узнала себя, как переменилась да похорошела в новом платье…

А теперь из всего, что у нее есть, она выросла — видны коленки. Разве сравнишься с Аленкой или Наташкой! По виду — столичные студентки. Феня мысленно посмотрела на себя со стороны глазами Саши и вздохнула. Что ж, пусть. Зато она догонит девчат в учебе. Кончит десять классов, потом пойдет в институт, в ветеринарный. Феня знает, кем быть ей…

Звезды лучились, дружелюбно мигали с непостижимой высоты, и Феня задумалась, не о платьях, нет, — о Тане, о только что сыгранной роли.

Как близко ей сейчас и понятно Танино горе. Таня под сердцем носила ребенка Германа, а когда заметила, что Герман перестал дорожить ее любовью, увлекся другой женщиной, сошла с его пути, оставила.

«Чему они так аплодировали? — вспомнила Феня о женщинах, сидевших в зале на первых скамьях. — Наверно, я вызвала жалость к Тане, сочувствие к ней? Нет! Она сильная и щедрая — выпустила вороненка из клетки, открыла дверь и дала свободу Герману — иди, коль не можешь больше любить. Иди!»

…Утром Феню разбудило солнце, во дворе горланил петух. Умылась, вместе с Наташей позавтракали и побежали на ферму.

Почему так легко дышится сегодня!

Погода славная, легкий морозец, тихо-тихо. Феня постояла немного за овином, прислушалась, как поют синицы на березах, и улыбнулась. Но только ли поэтому ей сегодня так хорошо? Нет! Есть и еще что-то. Оглянулась, а Наташи и след простыл, наверно, сбежала от задумавшейся подруги.

Из-за берез показалась ферма, вот и красный уголок. Доярки переодеваются — время кормить скотину. Как только Феня переступила порог, девчата заиграли на гребенках марш. Смотрят они на нее как-то по-особенному. Попросила у Аленки карандаш записать рацион для телят — сразу предложили пятеро. Странно, очень странно! Ну, играла в спектакле. Что же тут такого? Впрочем, в зале была тишина, а кое-кто подносил платок к глазам.

— Феня, почему ты вчера умчалась? — спросила Аленка, подходя к подруге. — Такие танцы после спектакля были! Александр Иванович о тебе спрашивал, и Пантюхин весь клуб обегал: «Где Феня? Где Феня?» Говорят, из-за тебя танцевать даже научился.

А Наташа, неизвестно с чего, торжественная и немного важная, подошла к Фене и протянула коробку конфет.

Ошеломленная Феня спросила:

— Что случилось? Что за конфеты?

— Девчата сговорились отблагодарить за вчерашнее, — ответила Наташа.

Феня тут же раздала конфеты, оставила только штук пять для Егорки.

— Я тоже пойду в драмкружок, — заявила Аленка, — там сразу заметней станешь.

Девушки рассмеялись, а вошедший Александр Иванович спросил:

— Это что — праздник все еще продолжается? Почему затягиваете дойку? — И, увидев Феню с коробкой ассорти, понял все, подошел к ней и тихо спросил: — Зачем сбежала после спектакля?..

Феня прошептала:

— Мне хотелось побыть одной…

Никто не посмеялся над Фениным чувством, даже бойкая на язык Аленка. Благодарный блеск девичьих взглядов, дружелюбное, искреннее тепло, которое ощущалось в их словах, — все это радовало Феню.

Александр Иванович тоже смотрел на нее и тоже открывал что-то свое, новое. Чем-то напомнила она ему в это утро скромный полевой цветок, какие часто встречаются по обочинам дорог. Идешь порой и не заметишь такой цветок, в глаза бросаются прежде всего другие, более яркие, чем этот. Но откуда же тогда доносится тонкий и чистый аромат? Сначала покажется, будто источают его те броские, яркие цветы, что привлекли твое внимание, а потом, когда разберешься, оказывается, аромат этот исходит как раз от незаметного скромного цветка.