Василий Золотов - Земля горячая

— Крепи! — то и дело кричит Лешка и никому не дает спуску. Все устали, валятся с ног, а он знай командует: — Обколоть лед! Прибрать кубрик!

Сам почти не спит, изредка прикорнет где-нибудь и опять носится по палубе, так и стрижет глазами, выискивает, к чему бы придраться. Подружился с Борисом. В трудную минуту жизни они оказались под стать один другому. Стоит Лешке только подумать о чем-нибудь и сказать слово, как Борис тут же приводит его мысль в исполнение.

На обоих плашкоутах оказалась вся моя подшефная бригада грузчиков. Никто не показал себя трусом. За них я теперь могу где угодно поручиться головой. А кому нужна сейчас моя голова?.. Лежу, мучаюсь да все поглядываю на Бориса с Лешкой.

На втором плашкоуте командует Кириллов. Он раза три перепрыгивал к нам, все спрашивал насчет дров. Плохо с топливом. Лешка приказал рубить привальные брусья. Надолго ли хватит их?

А шторм все лютует и лютует, снежные вихри несутся над палубой со скоростью звука. Небо отяжелело еще больше, налилось свинцом, давит на океан и на душу.

Плохо не только с дровами, но и с продуктами. Утром, принимая вахту, Борис заметил, что не хватает одной буханки хлеба. Спросил о пропаже у вахтенного — дежурил Матвей, парень из бригады Кириллова.

— Ты взял буханку?

Тот сразу сознался:

— Да, взял, не подыхать же с голоду! Теперь все равно! Спета наша песенка!

— Спета? Ах ты сволочь!

Борис спустился в кубрик и при всех рассказал о случившемся Лешке. Грузчики зашумели, притащили Матвея, Запахло грозой.

— Ты что, больше всех голодаешь? — сурово свел брови Лешка, подходя к нему.

Матвей огрызнулся:

— Тебе отчет не собираюсь давать. Подумаешь, командир какой нашелся! Обрубим буксир — и поминай как звали. Уйдем в океан — командуй тогда над самим собой!

— Куда это вы уйдете? — едва владея собой, спросил Лешка. Остро обозначившиеся желваки на его скулах побелели.

— Куда-нибудь да уйдем… Для вора найдется берег…

— Уж не в Америку ли?

— А твое какое дело?

— И много вас, таких?

— Хватит!

И тут Покровский-Дубровский неожиданно сбил Матвея с ног резким ударом.

— Ишь ты гад! «Хватит!» Да ты кого причисляешь к «своим», уж не нас ли всех?

— А ты что руки в ход пускаешь? — поднявшись, закричал Матвей.

— Отвечай, шкура, с кем сговаривался?

Подошел Борис, впился глазами в воришку.

— Завелась одна паршивая овца — зуд на все стадо. Ты что, паразит, задумал, говори?

— Да я, понимаешь… — Глаза Матвея воровато побежали с лица на лицо, потом он опустил голову и ощутил всей кожей: люди прощупывают его жалящими, игольчатыми взглядами.

— Тут и понимать нечего, — взорвался Покровский-Дубровский. — Высадим его на катер — пусть рубит буксир.

— Да вы что, братцы?..

— Мы тебе не братцы, ты у кого, гадина, хлеб воровал, у кого? Кто с тобой последней коркой делился? Ведь у матросов паек, а у нас, грузчиков, ни шиша… Ты понимаешь, они с нами все пополам, а ты… — Покровский-Дубровский пнул его ногой. — Эх, ты, сука!

Мне стало стыдно. Все же я мало еще знала грузчиков. «Поручиться головой». Дура! И с Валентином вот так же… Но нельзя же не верить в человека!..

Слышно было, как сопел провинившийся грузчик, скрипел плашкоут и жестко ревел океан.

«Что-то будет? — подумала я. — Неужели его и вправду высадят на катер?» И как бы в ответ на мои мысли заговорил Лешка:

— Вот что, ребята, высаживать на катер мы его не будем — замерзнет, отвечать еще придется! Пусть сидит тут. Просто-напросто отстраним его от вахт и от остальной работы.

— Э, нет, — возразил Покровский-Дубровский. — Пусть поишачит как следует.

— А я согласен с капитаном, — сказал Борис, — не давать работу — и крышка!

Провинившийся исподлобья посмотрел на товарищей и ни в одном взгляде не нашел сочувствия.

— Вы мне… самую тяжелую работенку… — мрачно пробасил он.

…Грузчики начали расходиться, только Матвей сидел в углу на банке, подперев лицо ладонями.

Ко мне подошел Борис:

— Пошли, Галина, на соседнюю посудину, проведешь там с подшефной бригадой политинформацию.

Я понимала, что он шутит, но мне было стыдно, что только я одна не принимаю участия в работе экипажа. Люди счищают снег, обкалывают лед, несут вахту, а я лежу и не могу подняться. Но разве я виновата в том, что меня мучит морская болезнь! У меня от этого проклятого шторма в глазах рябит — вымотало всю душу.

Матвей, сидевший в углу на банке, вскоре поднялся и вышел из кубрика.

— Жалко мне тебя, Галина, — тихо проговорил Борис.

— Это еще почему?

— Потому, что ты, извини меня, судьбу свою связала не с Игорем, а с другим. И где ты нашла этого типа?

— Вон ты о чем… А я думала, пожалел, что нездорова…

— Ты прости, к слову пришлось… про этого… твоего…

Недели две назад я за такие слова отвесила бы ему затрещину, а теперь… Возможно, Борис и прав.

— Что поделаешь… — только и сумела вымолвить я. — Борис, Борис, если бы ты знал, как мне тяжело!..

— Знаю, чувствую, душит тебя что-то. Не вешай носа, дело это поправимое. Надо связать порвавшуюся нитку. Вызовем Игоря…

— Вызовем!.. Ты раньше попробуй добраться до Усть-Гремучего…

— Наверняка вас уже ищут. А в случае чего, я за тобой хоть в огонь, хоть в воду.

— Ну, ты, пожалуйста, без эмоций.

Борис уселся рядом со мной. Мне хотелось, чтобы он говорил, а не молчал. Я спросила его:

— А ты кого-нибудь любил?

Почему я задала ему этот вопрос, не знаю, наверно потому, что в такие минуты, когда судьба человеческая в опасности, каждый из нас становится более откровенным, распахивает такие тайники своего сердца, которые дотоле были наглухо закрыты.

— Помнишь Милку из двенадцатой квартиры? — спросила я.

— Всех помню, а вот Милку — забыл! Таких выжигают из памяти каленым железом… — Борис нахмурился, и на его скулах заходили желваки. — Веришь, Галина, три года не видел ее. В мореходке учился… А как увидел…

— В Москве встретились?

— Нет, на Командорах. Я тогда кончил мореходку, работал вторым помощником капитана. Дело наше, сама знаешь, — на берегу бываем редко. Пришли однажды на остров Беринга. Только ошвартовались — кто-то сообщил! «Волжский ансамбль в Никольском!..» Можешь себе представать, как обрадовались мы! Часто ли приходится слушать концерты на краю света?

Входим в Дом культуры, народу битком. Ах, черт, и как это здорово, когда зал гудит, когда все ждут начала. А лица!.. Сколько лиц! Никогда не забуду, как пели «Грушицу». Понимаешь, сидишь — и будто кто-то сердце твое то зажмет в кулак, то отпустит, и больно становится и приятно, легко на душе так. Ну и пели, черти! Но это все не то…

Он закурил, сделал несколько жадных затяжек, вздохнул и продолжал:

— Второе отделение концерта началось с танцевальной сюиты. И можешь себе представить, Галка, я даже не ожидал… Это была не сцена, какое там! Нет, это был, черт его знает, — котел страстей — все кипело озорной силой, охало, поджигало. Красотища! Посмотришь вот такое, будешь потом полгода ходить в океане как помешанный, все улыбаться будешь.