Василий Золотов - Земля горячая

Лешка умолял капитана не обрубать трос и тащить катер волоком под водой. Капитан согласился. Но попытка эта не удалась — трос оборвался, и вытащили только клюз и носовую часть палубы.

— Ну а что с плашкоутами? — спросила я.

— Сейчас их подтянут по одному.

Шторм совсем утих. К нам подошел еще один буксир, но в его помощи мы уже не нуждались — полным ходом шли на Усть-Гремучий, Через восемь часов показались бары. Я не выходила из рубки… На Лешку жаль смотреть. Он мрачен и даже как-то осунулся. Я попыталась было успокоить его, но он закричал:

— Какого черта лезешь? И что ты понимаешь! Ведь это был мой первый катер…

Борис отвел меня в сторону:

— Не надо…

Я взглянула на приближающийся берег и в который уже раз подумала: «Не из-за меня ли все это случилось?..»

С сердцем, полным смятения, искренней боли за Лешку, сочувствия его беде и радости, что осталась жива, сошла я на землю. В эту минуту как-то неожиданно при-глохло, отдалилось все то, что мы перетерпели и пережили во время шторма. Ребята были уже на берегу. Матвей с мрачным лицом стоял в стороне, теребя в руках снятую с головы шапку…

Здравствуй, дорогая наша кошка, здравствуй, Усть-Гремучий!

Встречающие целовали меня, что-то говорили, смеялись. Шел уже четвертый день нового года!.. Голова была как в тумане. Зашла в коммерческий отдел. Кущ обнял меня. Я положила на стол документы и, не понимая, даже не слыша обращенных ко мне вопросов, вышла улыбаясь из управления.

На пороге меня поймал Толя, тоже обнял, затем слегка отстранил и, пристально посмотрев в глаза, сказал:

— Задала ты мне страху…

— А тебе-то что?

— Ну да как же, — смутился он, — я за всех побаивался, ведь мне было известно, что будет шторм, я знал, что ты пошла оформлять документы, мог вмешаться, запретить…

— Ты многое мог бы… — вздохнула я и, не докончив мысль, быстро зашагала домой, ругая себя за то, что была с Толей резкой. Устала. Нервы сдали.

Толя проводил меня каким-то странным, растерянным взглядом. Он думал, что я не замечу, как поворачивалась его голова в мою сторону. Мы не встретились с ним в эту минуту взглядами, но я боковым зрением все же перехватила загадочный блеск его глаз. Чего Толя так смотрит на меня? Жалеет? Жалел бы кого-нибудь другого. Какой интерес засматриваться на замужнюю женщину?

Я торопилась домой. Как приятно чувствовать, что ты на земле, твердой земле, что у тебя есть дом и там ты можешь отдохнуть. Я вбежала в свою комнату и первое, что увидела, — это кучу писем и поздравлений с Новым годом.

Схватила телеграмму от Игоря, подошла к окну. Игорь огорчен моим молчанием — почему не поздравила с Новым годом… Я напишу тебе, Игорь, я все объясню тебе.

Подошла к зеркалу. Почему-то назойливо тревожил, сбивал с толку загадочный взгляд Толи. В самом деле, что на меня смотреть? Глаза?.. Ничего в них особенного. Обыкновенные, серые. Чем я могу нравиться ребятам? А может быть… Смутная догадка заставила меня улыбнуться. Вот за что, наверное, нравлюсь я — за улыбку! Вызывающая, чертовски дерзкая улыбка. Зубы сверкают — ровные, сплошные, белые как кипень. В старое время бабушки о таких ярких зубах говорили — скатный жемчуг, сахарок. Почему мы иногда в грош ставим то, что дано нам природой? Не каждая из нас красива, но порой мы бываем очень милы. Кто-то искоса поглядывает нам вслед, восхищается нами, кто-то тайно вздыхает о нас, кто-то в позднюю пору, заложив руки под голову, долго-долго не может заснуть, все думает, и чудятся ему глаза той, недоступной и гордой… Глаза, которые не одному парню прожгли душу!

Толя! Вот уж не поверю! Ей-богу. Хоть и болтал тогда Сашка в палатке, а я все равно не верю. Почему же он в таком случае…

Думая о Толе, я все время смотрелась в зеркало. В комнату косяком падало из окна солнце, и по белому потолку от зеркала бегал и трепетал зайчик. Мне показалось, что зеркало, заигрывая с солнцем, безрассудно расплескивает что-то очень дорогое для меня, до боли близкое. Да, память зеркала много хранит тайн, встреч, радостей, исповедей. Оно помнит моих друзей и подруг, помнит Игоря…

Родной, ничто не может стереть в моей памяти твоего имени. Вижу твои глаза, руки, походку, губы, твои переливчатые золотые волосы — от них не оторвешь взгляда! Как только мы с тобой выходили из диспетчерской, ты прятал свой «золотой запас» под мичманкой. Когда-то в Панине, бывая у меня, ты перед этим зеркалом поправлял галстук. Оно со мной. Оно хранит твой рот, улыбающийся или удивленный, хранит твои задумчивые теплые глаза, дремучую путаницу твоих волос… Зеркало беспристрастно ко всему: оно запомнило и мои слезы, и мое глупое кокетство, оно запомнило тоску в моих глазах, и надежду, и ожидание. Оно многое помнит.

Я смотрела в зеркало, и мне чудилось лицо Игоря, вылепленное сильно и нежно. Ничто не смогло затмить его.

В комнате уютно и тепло. Как будто не отсутствовала я семь суток. Даже висел отрывной календарь. Сегодня — четвертое января. Как я соскучилась по этой комнатушке! Но чьи же это руки похозяйничали в моем уголке?..

Без стука в комнату вошла бабушка Баклановых. Она обняла меня, всплакнула, а потом тоном, не терпящим возражений, сказала:

— Сейчас мыться, переодеваться, покушать и спать! И как же это, голубка моя, так случилось?..

Робко вошли и сразу же окружили меня ребятишки, начали с изумлением разглядывать. Санька Бакланов, как мне казалось, даже хотел пощупать — действительно ли жива я.

— Страшно было, тетя Галя?

— Страшно, Саня, страшно.

— А вот и неправда! Чего ж вы смеетесь?

— Что же я, по-твоему, должна делать?

— Спать, обедать, мыться, — сказал вместо него вошедший в комнату Ваня Толман. — Вода у нас все время горясая, поддерзываем огонь вот узе сестые сутки. А стобы вам, Галина Ивановна, не скуцно было, я скоро медвезонка подарю…

Странно, очень странно. Надо же было испытать шесть суток шторма, чтобы по-настоящему увидеть всю красоту жизни. Глаза мои обрадовались всему — и сосулькам на солнечном пригреве, роняющим звонкие капли, и ясным глубоким далям, и ветру в вышине, очищающему синюю эмаль неба от свинцовых туч, и искристому блеску подтаивающего снега, и неистовому лаю собак… Все волновало меня. Люди казались теперь ласковей, добрей, стук матросских сапог по коридору управления звучал для моего уха нежной музыкой. Я даже простила Алке ее бесстыдное заигрывание с женатиками и при всех, как только налетели друг на друга при входе в управление, расцеловала.

А ведь были дни, когда на меня наводил уныние наш не ахти как обжитой берег и эти вечно захлюстанные собаки, и полуслепые окна в общежитии грузчиков, и снег, снег, бесконечный, жуткий снег, заваливший наш поселок до самых труб…