Евгений Кондратьев - Москвичка

Отец ждал за дверью, грузно сидя в приготовленном для него кресле. Он был как в дреме. Из какого-то далека доносились слова команд: переставить одну, другую ногу. Слышались редкие притоптывания. Неужели — дочь?.. Притоптывания участились. Приблизились к двери. Отец припоминал первые шаги своего ребенка. Послышались возбужденные, срывающиеся голоса старого и молодого врача, лаборантки, Снежаны.

Отец попробовал приподняться — и не мог.

Вы, Ольга Николаевна, распахнули дверь и сказали сидящему в кресле человеку:

— Она идет к вам.

Отец встал.

Снежану поддержали, с одной стороны вы, с другой — лаборантка Таня. Дочь тяжело ступила в коридор прямыми ногами, обутыми в мягкие тапочки, — и отец не сразу ее узнал.

Он смотрел, и ему казалось, что Снежану силой подняли с постели, и она упадет, как только ее отпустят.

Он схватил ее за плечи…

Когда Снежану подвели к лестнице, вы сказали:

— Девочка, может быть, достаточно? Ты же устала. По лестнице труднее.

— Хочу попробовать труднее. Хочу идти вниз. — Она возражала, путаясь, запинаясь, вздрагивая, не принимая уговоров.

Отец кинулся ей помогать.

Дочь косо, в стороны, ставила ноги. Ее лицо улыбалось рядом с угрюмым от волнения лицом отца. Сойдя с последней ступеньки, Снежана расплакалась и рассмеялась; силы ей изменили. Отец вынес ее на руках к своей машине, посадил на сиденье.

Посадив, он благодарил всех, спрашивал, можно ли через месяц забрать Снежану домой. Как ни был он счастлив, в его глазах все же читалось: «Зачем было столько безнадежных лет? Зачем она лежала и лежала? А страдания, скитания по клиникам, погибшее детство, столько горя!»

Он что-то стал говорить о неисповедимых путях гибели и спасения, но смешивал болгарские и русские слова. Его трудно было понять.

На Машкова возвращались в обратном порядке: впереди шла машина отца. На заднем сиденье Снежана держала вас за руку. Следом несся санитарный микрофургон.

Вы взглянули на часы. Полдень.

Вторая половина дня оправдала выражение болгарина о неисповедимых путях…

Уже звонок Альберта Семеновича был неожиданностью. Да, у него была причина для звонка: он звал вас на продолжение съемки учебного фильма с участием Клещикова.

Сценарий вы в свое время подправили и одобрили, начало работы видели и остались довольны. На сей раз, в сущности, можно было и не ехать. Там были свои советчики, а здесь следовало помочь методистам. Но звонок Альберта, призыв, звучащий сквозь деловой его тон, его наигранная покорность перед вами, которую он вдруг на себя напустил, для вас еще не были безразличны.

— Жди!

Вы весело бросили трубку.

Чтобы ваш приход не показался ему слишком поспешным, на Богдана Хмельницкого вы зашли в стоячую закусочную «Маросейка». Вам было неважно, где и что перехватить, какого выпить кофе. Так вы отметили первые шаги Снежаны после ее семилетней неподвижности. Еще вы заглянули в магазин, который окрестные москвичи долго называли Беловским, хотя мало кто помнил, что здесь, в здании бывшего Малороссийского подворья, торговал в свое время купец Белов. Теперь, когда магазин перестроили и перевели на самообслуживание, как-то сразу отпало стойкое прежнее наименование. Вы прошли вдоль витрин и обрадовались, увидев варенье из мирабели — любимое лакомство Татьяны Федоровны. Есть покупка! Вот и Татьяна Федоровна отметит сегодняшний праздник чаепитием с дочерью.

С холма у начала улицы Архипова, как ни узок был тротуар, созданный отнюдь не для созерцателей, вы взглянули в даль, замкнутую белой неровной пикой небоскреба на Котельнической набережной. Потом остановились и посмотрели на небо. Была у вас в этот час такая физическая потребность — ходить по улицам с победно поднятой головой и смотреть в небеса, пусть даже стиснутые зданиями.

Виктор однажды объяснял вам, что сплошное облачное небо над океаном для мореплавателей — зеркало, в котором отражается состояние вод. Если небо все белым-бело, значит, всюду, куда ни направишь судно, будут льды и льды. Если же на облаках среди белизны показываются тени, они говорят о появлении во льдах полыней, — и, значит, можно надеяться на «раскрытие больших льдов». Такое небо называют водяным.

Сейчас над Москвой небеса казались серыми с голубизной, и вы впервые подумали, что серые они не столько из-за пелены городского дыма, сколько из-за отражения огромной площади серых крыш. И наверно, это похоже на отражение вод Южного океана там, где океан свободен для плавания.

Отчего вам все чаще думается об Антарктике, приходит желание все сравнивать с тем, чего вы не видели? Вот и теперь в небо Бауманского района вы запустили вертолет Медведева — он шел и покачивался, обвеваемый ветром со стороны высотного здания.

О Медведеве вы размышляете в последнее время чаще, чем о Снежане или Беспалове. Вы говорите себе: «Он слишком угрюм, а я его раздражаю. Мне не удается его «приручить». Что делать?!»

А иногда вы думаете о его дочери и жене: «У дочки, если судить по фотографии, характер лучше. Наверно, дочка в мать?»

Несколько фотографий вы видели на тумбочке у Медведева. С одной из них глянула на вас девочка лет четырех и тотчас заворожила выражением удивительного добродушия.

В ней все было добродушно — и полные довольные щеки, и наклон головы к круглому плечу, словно она слушала что-то интересное, и пухлые, но как будто крепкие пальцы. И даже светлая челка на выпуклом лбу, даже пуговицы на ее кофточке были добродушными, даже носки ботинок глядели вперед, как мордочки дружных любопытных зверьков.

Почему-то подумалось, что девочка простодушно разговорчива и легко заливается смехом, когда улавливает смысл взрослой шутки, и охотно дарит малышам свои игрушки, чтобы потом с любопытством следить за детской игрой.

«В добродушии этого ребенка есть что-то от будущей мудрости», — подумали вы тогда, а Медведев, обернувшись, сказал вам единственную за все время добрую фразу:

— Ей теперь уже девять. А тогда, маленькая, она говорила: «Я живу в СССР. Это не очень далеко отсюда, за Домом ученых».

Но только вы попробовали что-то спросить о девочке, как Медведев спрятал фотографии в книгу под подушкой и враждебно умолк.

Что у него? Такая же история, как у Беспалова? Нет, он просто исчез для близких, спрятался. У него какие-то свои давнишние, особенные сложности.

Виктор Петрович мало что мог вам рассказать. Он знал только, что Медведев много лет живет один, с женой не переписывается, только с дочерью, но жена иногда добавляет несколько строчек к письму ребенка — и все о дочери. Дочку зовут Люба, жену — Мария.

— Да и не жена она вовсе, — сказал Виктор, — не расписаны, кажется. Но Олег все собирался побывать у них — и вот дособирался… Теперь мне придется к Марии… недобрым гостем…