Евгений Кондратьев - Москвичка

Когда Клещикова принесли на носилках, он сказал Альберту Семеновичу:

— Я просто гулял, мне врач разрешила, — и тут же впал в беспамятство.

Уже было известно, что больной выстоял очередь в бар и выпил две кружки пива.

Весь вечер и всю ночь вы, Ольга Николаевна, просидели у его постели, а на следующее утро уехали на улицу Машкова и первую половину дня проработали там с больными. Затем снова побывали у Клещикова.

Придя в себя, сообщив всем, что ему лучше и что он обязательно выживет, Клещиков стал что-то писать в свою тетрадку, замирая, когда рука падала от поясничных колик. Вам он сказал: возле него не сидеть, ему не мешать. Взглянул он на вас враждебно, как ярый спорщик на единственного человека, которого однажды не переспорил. «Ваша взяла! Но и теперь я еще всех удивлю!» — говорил его взгляд.

Вы не помнили, когда добрались домой. Упав на постель, не раздеваясь, проспали, как сказала потом Татьяна Федоровна, больше четырнадцати часов.

Мать уехала на Бауманскую, не разбудив вас. На столе оставила записку: «Звонили с улицы Забелина. Там уже узнавать нечего…»

Через какое-то время вам в руки попало последнее сочинение больного. Он писал его, пока не потерял сознание:

«Президенту Академии наук СССР

академику М. В. Келдышу от

гр-на Клещикова А. А.

Прошу Вас рассмотреть мою просьбу следующего характера.

Хотел бы быть погруженным в состояние анабиоза (в случае моего полного доверия к морозильной камере и основному методу, гарантирующему мое оживление в перспективе).

Жажду послужить науке и, кроме того, увидеть своими глазами отдаленное будущее, до которого обычным способом пока не доживают.

В случае согласия готов начать переговоры (консультации)…»

В рейсе Олег Николаевич бывал на китобойцах, видел охоту на кита вблизи.

Кит — как будто неживое создание. В такой громадине, по верхушку головы и спины погруженной в бурлящую воду, много механики, он слишком обтекаем, и кожа его непомерно толста, и глаза в углах рта настолько малы, что сквозь волны не различишь…

Когда его прошил гарпун, витка два линя прямо легли ему на спину и держались, пока кит не забился, пуская не белый, как прежде, а красный фонтан. Кит бил хвостом, бил ластами по воде, крутился, как мяч, а когда мученически запрокидывался, показывая огромную пасть с обросшей ракушками безобразной верхней челюстью, нижняя челюсть, сильно отвисшая от боли, так и оставалась под водой… Вот когда кит стал понятен и близок, и появилось желание остановить его смерть.

Надо было увидеть муки, чтобы прочувствовать жизнь в чужом теле. Наблюдая теперь за Беспаловым, Медведев нервничал.

Они с Беспаловым оставались последними «старичками» палаты. Выписался беспокойный Слава и все остальные. Выписался, наконец, и Дед с его «гольд ферлассен — нихт ферлассен» и чтением «Советского спорта».

— Тебе хочется умереть? Тебе восемьдесят лет, — говорила ему жена. — Сейчас лето, можно на балконе сидеть, одним воздухом жить, не пивши, не евши. Живи, сколько удастся.

И хирургу-женщине она говорила:

— Сорок шесть лет проживете с мужем — захотите его резать? И здесь и там помрет, так он помрет не в чужом доме.

Под давлением жены Дед сдался и сразу скис:

— Выхожу помирать…

Новички палаты лежали прооперированные — кто по одному, кто по другому поводу. Слышали… Промолчали.

День спустя после ухода Деда Беспалову принесли записку, не записку — большое письмо в конверте с маркой и почтовым штемпелем. Было видно, что Беспалов не решается вскрыть конверт, и рука ему не повинуется, промахивается. Наконец вскрыл и заслонил лицо бумагой.

Как раз вошла молоденькая методистка, недавно появившаяся Лилиана Борисовна, держа в руках аккуратный ящичек аппарата с бумажной лентой и чернильным самописцем. Взгляд женщины был безмятежно спокоен и неулыбчив, но тон голоса — мягок, нежен. Как и всякая женщина в палате, новый методист могла бы раздражать Медведева, но она с первых шагов проявляла себя такой беспомощной, таким новичком, что это мирило с ней больного.

Она прикрепила ему к разным точкам тела датчики, неловко и, пожалуй, изящно, словно нарочно, путая их и роняя, и провела запись. Он понял только, что это физиологические показатели: кровоток, кожное сопротивление, температура и еще что-то. И уже знал, что они попадут в диссертацию. Беспалов продолжал читать письмо — был виден его вздрагивающий подбородок. Лилиана Борисовна следила за записью.

— Вас что-то волнует, — сказала она.

Олег Николаевич покачал головой, отрицая. Беспалов исчез под одеялом, несмотря на летнюю духоту; листки письма рассыпались по полу, один упорхнул под тумбочку.

— Все ваши волнения — здесь, — Лилиана Борисовна показала на ленту.

— Состояние Беспалова, — сказал Медведев. — Жена с ним развелась.

— Я передам лечащему врачу. За ним последят.

Олег Николаевич только поморщился: «Э, пустое!..» И тотчас почувствовал возмущение против юной женщины, как будто это она, Лилиана Борисовна, прислала Беспалову свое жалкое, оправдательное и, несомненно, жестокое послание.

Еще несколько записей и несколько комплексов упражнений, проведенных почти без слов. Олег Николаевич нарушил молчание:

— О чем будет ваша диссертация?

— О состоянии в первый год травмы.

— Вот не ожидал, что когда-нибудь буду подопытным и в качестве «больного М.» попаду в кандидатскую, а еще лучше — докторскую. Впрочем, врачевать — добро. Добро должно вознаграждаться… Хотя, глядя на мое плачевное положение, можно подумать, — добавил он, — что я добрых дел не вершил…

Она зарядила новую ленту и оглянулась на койку Беспалова.

— Хотите и у него записать? Прошу вас, доктор, не трогайте его сейчас.

— Хорошо, я займусь им завтра… Покоряюсь.

Лилиана Борисовна так огорченно опустила глаза, что Медведев пожалел ее.

Пришла нянечка — не та, молодая, с чьей ленцой любил воевать неугомонный Слава, а другая — маленькая седая «бабуля».

Она всегда входит с улыбкой, какими бы словами ее ни встретили, быстро и вперевалочку снует по палате и еще пританцовывает, шутливо подчеркивая особенность своей походки утицей.

— Бери ружье, Таисия Васильевна, «утки» у нас есть.

Палата — будто стеклянный куб на цепях, который иногда под невидимым напором отклоняется в сторону да так и висит. Однако толкнешь его шуткой, он покачается и уравновесится. Нянечка часто так делает. Когда же больные слишком докучают, она говорит, вытирая линолеум тряпкой на щетке:

— Вот в двух углах лежат, подначивают. Я знаешь сколько с такими, как ты, поработала! Только они похуже были…