Римма Коваленко - Жена и дети майора милиции

Тамила вздрогнула: она не ослышалась: «нянчить ребенка».

— Да, боюсь. А вы почему этого не боитесь? — спросила она.

— Потому что боюсь — не боюсь ничего не решает.

Видимо, эта грядущая свекровь была фаталисткой: что будет, то будет. А Тамила верила, что все в руках человеческих: эти руки могут построить, могут и разрушить. Только вот глубоко заблуждаются те, что думают: и на развалинах жить можно.

— Вам меня не понять, — говорила Тамила, — я вырастила троих, недавно похоронила мужа, а в детстве рано лишилась родителей, росла у тетки. Я знаю, что такое хорошая семья, что такое плохая семья и что такое жить без семьи. И еще я знаю, что выше всех человеческих достижений — выше любой должности, любой премии, звания — стоит семья. Поэтому я и хлопочу. Мои дети могут закончить институт, могут не закончить, могут выдвинуться на работе или не выдвинуться — это уж как получится. А вот семья у них должна быть настоящей, и в этом я им помогу.

Тамиле показалось, что Луша сдалась. Поняла, что гостья — крепкий орешек. И вообще эта Луша, даже если бы стала на ее сторону, полезной быть не могла. Ее удел иной: мелко суетиться, украшать жизнь всякими рассказиками, цветочками и песенками, а в главном — плыви, мой челн, по воле волн. Тем она и мила, наверное, молодежи и своим друзьям-приятелям. У такого рода людей должно быть много бессемейных, неприкаянных в послерабочее время друзей-гостей.

Тамила уже поднялась, чтобы уйти, и хозяйка вроде не собиралась ее задерживать, но тут в прихожей стукнула дверь и мальчишеский властный голос спросил:

— Мама, ты дома?

— Я дома, — откликнулась Луша, — и не одна. У нас в гостях мама Музы.

Она отрапортовала эту новость, чтобы избавить их всех от возможной неловкости. А то, наверное, Никита мог ляпнуть что-нибудь такое, теперь не ляпнет.

Как ни был этот мальчик раскован, раскрепощен, что считается у молодых верхом самообладания, но и он дрогнул. Вошел в комнату, поклонился Тамиле и смутился. Она заметила, что кулаки у него сжаты, а дыхание сбито. Конечно же это расположило к нему Тамилу. Милый парень. Такая романтическая внешность, и эта детская способность неприкрыто смущаться.

— Я очень рада познакомиться с вами, Никита, — сказала Тамила, входя в привычную материнскую роль. Не ей, матери двоих таких вот Никит, ломать голову, как с ним держаться. — Вы к нам в гости не спешите, а я вот решила воспользоваться приглашением вашей мамы. Вы удивлены?

— Почему же? — Никита довольно быстро пришел в себя. — Кстати, скоро здесь будет Муза.

Теперь ей было впору смущаться, Тамила услышала стук своего сердца. Луша пришла на помощь:

— Вот и славненько. Давно бы нам собраться вместе. Никита, у нас есть сахар?

— У нас есть сахар, у нас есть заварка, — ответил Никита и пошел в прихожую, где была плита, и уже оттуда раздавался его голос, — у нас есть чайник, у нас есть печенье, а значит, будет грандиозное чаепитие!

— Впервые вижу своего гениального сына не в своей тарелке, — сказала Тамиле Луша.

— Вот как? Гениального?

— Юмор театрального мира, — объяснила Луша, — но, говорят, действительно ужасно талантлив.

Пришла Муза. Видимо, Никита шепнул ей в прихожей о неожиданном визите ее родительницы. И Муза из всех оказалась самой талантливой артисткой.

— Мама, ты прелесть. Послушайте, что я вспомнила. Однажды в детстве отец повел меня в зверинец. Передвижной такой маленький зоопарк. Разместили его на окраине. Я в зоопарке никогда до этого не была, о том, что звери должны находиться в клетках, знала, но забыла. Мне казалось, что, как только мы окажемся за оградой зверинца, тут и выйдут нам навстречу разные звери. И вот вошли мы с папой в этот зверинец и видим: идет по дорожке нам навстречу наша мама. Я даже закричала от страха.

Все засмеялись. Тамила тоже. Вот она, ее дочь, находчивая, уверенная в себе, и не надо по ней раньше времени плакать.

Они пили чай и вели разговор о талантах, о творчестве. Разговор казался Тамиле выспренним, но остальные плавали в нем как рыбы в воде.

Чайник стоял на столе на подставке и был так зачумлен, словно кипятили в нем воду на костре, а не на газовой плитке. И все равно это был изысканный чайник. Чайник — символ особенной жизни приближенных к искусству людей.

— Вся беда творческого труда, — говорила Луша, — в том, что оно слито с лжетворчеством. Как бы это вам объяснить…

Объясняла она Тамиле. Никита и Муза в подобных объяснениях не нуждались. А Тамила познавала, что талант — редчайшая редкость. Но на одном таланте ни театр, ни другой вид искусства продержаться не могут. Чистый талант собирается в музеях, галереях, библиотеках, да и то там кое-что считается талантливым за выслугой лет. А в текущей жизни рядом с талантом живет на равных одаренность, просто, наконец, хороший вкус.

Тамиле нравился разговор. Вот так живешь-живешь и не подозреваешь, что жизнь твоя скользит мимо чего-то высокого и прекрасного.

— А как отличить одаренность от подлинного, большого таланта? — спросила она.

Они все трое знали ответ, но уступили высказаться Никите.

— Тут происходит довольно чистая химическая реакция, — объяснил он, — соединяются чужой успех и твое отношение к нему. Если на поверхность всплывает радость за чужой успех, желание посоревноваться, помериться силами и никакой зависти, ты талантлив.

Действительно, вроде химической реакции — четко, наглядно, доступно.

— Значит, подлинный талант не знает зависти? — спросила Тамила.

Она могла бы поспорить, усомниться насчет радости, но Никита отсек все сомнения.

— Подлинный талант не знает зависти, — подтвердил он, — поэтому талант беззащитен, он думает, что всем другим тоже незнакома зависть.

Слишком они хорошо все, знали. Тамила поняла также, что из всех талантов самыми талантливыми были они сами. И она спросила:

— А что же скромность? Разве скромность в человеке не производное таланта?

Они рассмеялись. И она узнала, что скромность как раз самый яркий признак посредственности. А талант знает себе цену, он никого не стесняется, ни перед кем не ломает шапку. А скромность — это все-таки приниженность.

Тамила расстроилась:

— А страдать он умеет? Любить и ненавидеть он умеет, ваш талант?

Ее вопросы развеселили их.

— А кого ненавидеть?

— Ну хотя бы тех, кто неталантлив, но удачлив, благодаря своей пронырливости или там блату и тому подобному.

Такой поворот немного затруднил их, но тем не менее ответ тоже нашелся.

— Талант выше ненависти. Ненависть, по сути, та же зависть…

Это был долгий чай. Тамила отметила, что выпила четыре чашки. Луша сидела напротив и глядела на нее дружескими, почти родственными глазами. Легкий, добрый, без намека на чопорность дом. Дом талантливых людей. Пианино с бронзовыми подсвечниками, букет желтых засохших роз в керамическом кувшине, — все здесь было не магазинное, не с базара, а из талантливой, не отягощенной житейскими заботами жизни. В этой жизни мальчик в семнадцать лет мог считать себя гением, мог жениться на ее дочери. Как известно, общепринятые нормы на гениев не распространяются. Тамила поглядела на Музу и Никиту: нет, не пара. И не потому, что слишком молоды, а потому, что очень разные: крепенькая, хоть и осунувшаяся, повзрослевшая в последнее время Муза, и изящный, другого слова не подберешь, юноша с нежным лицом и холодным задумчивым взглядом. Юноша вообще никому парой не был. Ему бы флейту, бархатный камзольчик. А Муза влюблена. По-хозяйски влюблена, как бывшая отличница, умеющая извлечь пятерку из самой трудной задачки. Тамила заметила: о чем бы ни говорили за столом, Муза слушала за двоих, взглядом и словом то и дело обращаясь к Никите. А он от этого беспрерывного луча любви, кажется, чувствовал себя слегка ослепленным и то и дело щурился. Тамиле казалось, что таким образом он уменьшает перед собой размеры присутствующих: прищурился, и все, кто тут был, стали игрушечными, ненастоящими.