Римма Коваленко - Жена и дети майора милиции

— У этого разговора нет продолжения, — ответил Роман Алексеевич, — я, собственно, сказал все. Вы должны оставить в покое Киру Васильевну.

— Она вам поручила это сказать?

— Ладно, пойдем в парк, — согласился Роман Алексеевич, — поговорим обстоятельно.

Игорь понимал его требование, но как его выполнить? Что значит «оставить в покое»? Это она не оставляет его в покое. С утра до вечера, с вечера до утра не оставляет. Все время с ним рядом, никуда не отходит, ни на полшага. Не знает Роман Алексеевич, что Игорь уже несколько раз пытался вырваться из этой неволи. Даже чуть не вырвался, познакомился с красивой девчонкой, сотрудницей музея по имени Эдита. Сходил с ней в кино на последний сеанс, потом провожал ее и даже поцеловал в подъезде. Эдита не подозревала, что это был его первый поцелуй. Утром он позвонил Кире Васильевне:

— Я чуть не влюбился. Она искусствовед. У нее коричневые волосы и редкое имя — Эдита.

— Зачем ты мне об этом сообщаешь? Зачем мне это знать?

— Мы познакомились с ней в музее, потом ходили в кино, потом я проводил ее домой.

— Считаешь, что теперь обязан проводить ее в загс? — спросила Кира Васильевна. — Не так уж редко люди женятся по глупости, придя в восторг от коричневых волос и красивого имени.

Он был счастлив, она запретила ему думать об Эдите. А Эдита, молодая, красивая, с дипломом ленинградского вуза, два месяца после их встречи страдала и ломала себе голову: что случилось, куда он делся, заболел, потерял номер ее телефона? И казалось ей, что это с ней единственной произошла такая странная, необъяснимая история, приходили в голову разные тревожные мысли, кроме одной: любит другую.

Муж Киры Васильевны считал, что это просто глупость, затянувшаяся школьная любовь. Поэтому он и предложил Игорю встретиться. Что-то похожее было и в его мальчишеской юности. Роман Алексеевич даже сочувствовал Игорю: у всех проходит, а у этого не прошло. И образ Киры Васильевны становился от этого в его глазах более значительным: конечно, хлопотно, но не во всякую влюбляются зеленые юноши. И почему-то не возникал вопрос: «А не сама ли Кира Васильевна повинна в этой затянувшейся бесплодной и такой трудной для юноши любви?»

Скамейка, на которой они сидели, стояла возле круглого, словно вычерченного по циркулю, озерка. День был солнечный. Вокруг скамейки земля была устлана желтыми листьями клена. И муж Киры Васильевны в новеньком темно-сером плаще с поднятым воротником, с густой темной шевелюрой, пружинистой и аккуратно подстриженной, тоже был частицей этой холодной опрятной осени.

— Зачем вам это надо? — спрашивал Роман Алексеевич. — Ведь у этого нет никакой перспективы. Вы сами не хуже меня это понимаете.

— При чем здесь перспектива? — не понимал его Игорь. — Просто так вышло. Если бы вы ее любили, вы бы не задали такого вопроса. А вы просто женились, потому что она красивая, умная, так многие женятся.

— Послушайте! Да вы просто с каким-то дефектом. Откуда вам знать, почему я женился? Кто вам внушил такую чушь?

— Подсказываете ответ? Нет, Кира Васильевна мне этого не внушала. Зря вы затеяли этот разговор. Я вам не опасен. Но мое отношение к Кире Васильевне останется неизменным.

Роман Алексеевич рассердился:

— А если я приму меры? Если попрошу защитить меня, поставлю в известность определенные органы, что вы не даете мне жить, разрушаете мою семью?

— Какие органы? Прокуратуру, что ли? Если там будут рассматривать ваше жалкое заявление, я скажу: «Этот человек ничего не понимает, он даже не Отелло, просто-напросто собственник».

— Значит, вы от нас не отстанете?

Игорь вдруг понял, что разговор не так уж глуп, как показалось ему вначале. Муж Киры Васильевны не просто встретился с ним, чтобы вогнать влюбленного дурака в краску и избавиться от него навсегда. Этот молодой еще мужчина с ровненько, как газон, подстриженной шевелюрой страдал.

— Я к вам не приставал, — сказал Игорь, — я был вожатым в классе у Киры Васильевны, когда учился в школе. А теперь я работаю на заводе. Зря мы встретились: когда-нибудь нам будет стыдно за эту встречу.

— И все же я прошу оставить Киру Васильевну в покое, — требовал Роман Алексеевич, — я прошу и категорически настаиваю.

Она не любила его, нельзя любить человека, который в трудную минуту изрекает: «Я прошу и категорически настаиваю». Игорь поднялся и не прощаясь, только махнув рукой, мол, счастливо оставаться, пошел к воротам парка. Шел и приказывал себе: не оглядывайся, не замедляй шага. Этот муж мог следовать по пятам, он был любителем четких ответов — да или нет: или ты отстанешь от моей жены, не будешь приближаться к ней на пушечный выстрел, или я найду на тебя управу. А то, что у людей может быть высокая дружба или обыкновенное общение, это в его подстриженной голове не укладывалось.

Дом оказался не возле метро «Сокол», как говорил Куприян Михайлович, а минутах в пятнадцати ходьбы от него. Нина Григорьевна вышла из метро и заблудилась. У прохожих спрашивать стеснялась: знала, что где-то здесь дом должен быть, найдет.

И потом, Нина Григорьевна очень не хотела показаться кому-нибудь такой приезжей тетехой. Смущали Нину Григорьевну и старухи во дворе. Дом был восьмиэтажный, кирпичный, зажатый такими же домами-близнецами, а перед подъездами раскинулся скверик-садик с детской площадкой и скамеечками. Старухи сидели на этих скамеечках лицом к подъездам и откровенно бездельничали, редко из них какая сторожила коляску или пасла ребенка. Конечно, они все знали прежнюю жену Куприяна Михайловича и теперь глядели на Нину Григорьевну с неприязнью. Так ей казалось, да так оно наверняка и было. Однажды одна из старух обратилась к Нине Григорьевне, настигнув ее возле лифта:

— Так вы в семьдесят третьей квартире живете? В гости приехали или насовсем?

— Будет видно, — уклончиво ответила Нина Григорьевна, — пока не знаю.

— А вы родня хозяину квартиры или знакомая? — не отставала старуха.

Нина Григорьевна сообразила, что не очень близко знает Куприяна Михайловича эта особа, даже имени его не знает. Был соблазн ответить, как оно есть: мол, первая жена, такие вот дела, такая история. Но старуха была темная, ни доброты, ни ума в глазах у нее не было, и Нина Григорьевна ответила:

— Я ему сестра двоюродная.

Старуха не поверила:

— Чего ж раньше не приезжали?

Но тут пришло спасение, открылась дверь лифта, и они расстались.

Одинокой была ее новая жизнь. Не с кем поговорить, не с кем посоветоваться. У Нины Григорьевны и раньше не было закадычных подруг, обходилась семьей сына, но на работе, в сберкассе, жизнь каждого была на виду, обсуждались разные вопросы, вообще любили поговорить. А тут хоть письмо в редакцию пиши: дайте совет, как быть, если человек, с которым ты была всю жизнь в разлуке, вдруг объявляется на твоем жизненном пути с любовью и приветом? Но даже редакции она бы не сообщила, сколько ей лет и сколько «человеку». По себе знала: не прощается пожилым людям ни новая, ни старая любовь. Она бы сама у других ее не приняла, о душе, мол, пора подумать, милые, какая уж тут, господи прости, любовь. А Куприян Михайлович приходил с работы и приносил в портфеле слежавшийся букетик гвоздик. Это были не те царственные пышные гвоздики, к которым все привыкли в последние годы, а те, как бы уже вышедшие из моды маленькие созвездия белых, розовых и темно-красных гвоздик, которые до войны назывались садовыми. Нина Григорьевна ставила цветы в стеклянную вазочку, они на глазах оживали и стояли потом по неделе и больше, до нового букетика в портфеле. Почему-то эти цветы были самой радостной приметой ее новой жизни. Все остальное, что окружало, долго беспокоило ее, пугало и кололо. Она жила не просто в чужом доме среди чужих вещей. Она пришла на чужое место. То место творилось и созидалось день за днем долгими годами и не просто несло в себе память о тех годах, а как бы приобщало и даже навязывало их Нине Григорьевне. Нет, вторая жена Куприяна Михайловича не была квашней, это Сашка тогда придумал, вместе с «пашкетом» и «мермишелью». С фотографии смотрела миловидная и в молодости и в другие лета женщина, с высоким ясным лбом, прямым открытым взглядом и застенчивой улыбкой. Она, видимо, нравилась себе, потому так щедро украшала своими фотографиями стены квартиры. А может, чувствовала, что придет сюда когда-нибудь другая. Впрочем, это она была другой, сюда пришла первая.