Римма Коваленко - Жена и дети майора милиции

— Паренек смущает? Знаешь, Нина, где три тарелки на столе, там и четвертая.

Размышлял как типичный бездетный старик. Разве он растил Сашку? Разве может представить, в какую беду способна влететь Сашкина дочь? А вслух Нина Григорьевна сказала:

— Это я виновата. Уехала, бросила их всех, и вот начинаются последствия. Может, дать телеграмму Музе? Дескать, мы сами с дедом разузнаем в институте все, что тебе надо, и напишем. А про Никиту этого ни слова. Сама поймет, что приезжать с ним вместе нельзя.

Куприян Михайлович не поддался панике. Его мнение было незыблемо: пусть приезжают. Люди они не маленькие, запретить им ехать в Москву или куда еще никто не может.

— Приедут, сделают свои дела и уедут. А Тамила если ей не надо об этом знать, то пусть и не знает. Это же не ты, не мы с тобой придумали от нее скрывать. А если мы откроем тайну, то получится, что выдадим молодых.

Хорошо ему было так рассуждать: пусть приезжают, пусть делают, что хотят. Да разве можно так рассуждать родному деду?

— Ты родной дед Музе, — сказала Нина Григорьевна, — а она твоя родная внучка. Разве можно допустить, чтобы мы своими руками да подтолкнули родное дитя в пропасть?

— Я понимаю тебя, — ответил Куприян Михайлович, — и на это скажу: пропасть, какую ты имеешь в виду, у них каждый день под ногами. Думаешь, чтоб в эту пропасть угодить, надо обязательно в Москву приехать?

Он был прав. Нина Григорьевна согласилась с ним и уже на улыбке спросила:

— Чего же я тогда волнуюсь?

— Ответственности боишься, — объяснил ей Куприян Михайлович, — свалятся они в пропасть или уже свалились — это дело десятое, а первое дело — это не быть виноватой, чтоб никто никогда не обвинил: бабушка и дед виноваты, поехали они к ним и там поженились, да недоженились, и осталась девушка с ребеночком.

— Все правильно, — Нина Григорьевна вздохнула, — боюсь ответственности. А тебе не страшно, как возьмет да появится правнучек или правнучка?

— Я рад буду, — серьезно ответил Куприян Михайлович, — я, Нина, рождение человека никакой бедой не считаю. Трудностей это в жизни добавляет, но человеческих трудностей, хороших.

Нина Григорьевна могла бы спросить, откуда, мол, такие познания? Но она понимала: у каждого человека много самых разных жизненных знаний и не всегда они след пережитого.

— Не думала, что у тебя такие вольные взгляды на жизнь, — сказала она, — удивил ты меня, Куприян.

Она действительно была удивлена и в то же время рада. Пусть приезжает Муза с этим Никитой, поглядим, что он за зверь и надо ли его бояться.

И они не заставили себя ждать. Ранним воскресным утром стояли на пороге два провинциала. Хоть у паренька заграничная курточка, а у девочки и сапоги модерн, и сумка заморская, а все равно за сто шагов видно — наши модники из областного центра. На Нину Григорьевну даже смех напал, когда увидела Никиту: это же надо было из-за такого переживать. Его самого впору охранять от Музы, такой цветочек, такой суслик. И за столом сидел молчком, невесомо, на хозяев тихо поглядывал. Нина Григорьевна поначалу обрадовалась, что такой он вот, а не иной, а потом пригляделась, и защемило сердце: не пара, хлипкий мальчишечка. А девочка влюбилась в него, гордость теряет.

Молодые не успели приехать, тут же исчезли: в Москву, в Москву, мы же первый раз в столице! Как будто дом деда не в Москве, как будто не ждали их здесь, не готовились к встрече. Нина Григорьевна огорчилась: разве так можно? Неужели трудно было уважить старших, посидеть с ними, поговорить? Муза такой не была. С ней что-то произошло. Скорей всего этот фертик на тонких ножках весь свет ей загородил. Куприян Михайлович не был так строг к гостям: они молодые, а мы в их глазах вчерашний день, и нам перед ними положено смиряться. Нина Григорьевна смиряться не собиралась. Вечером, когда Муза и Никита, голодные, замороченные столицей, появились на пороге, она сказала:

— Первый день пусть уж таким будет, его не вернешь, но с завтрашнего будете вести себя по-другому.

Они не возражали, они от усталости валились с ног, и Нина Григорьевна отложила разговор на завтра. Музе она постелила рядом с собой, на широкой раздвижной тахте. В изголовье на тумбочке стоял телефон. Посреди ночи он вдруг взорвался пронзительным звоном. Нина Григорьевна вскочила, а у Музы даже ресницы не дрогнули. В трубке послышался Тамилин голос:

— Нина Григорьевна? Я вас разбудила? Сил моих больше нет. Скажите мне правду: Муза одна приехала?

Нина Григорьевна сразу сообразила, какие страхи не дают спать невестке.

— Что ты себя мучаешь и людям спать не даешь? Спит твоя Муза рядом со мной. Разбудить ее?

— Не надо ее посвящать! — закричала на другом конце провода Тамила. — И не говорите ей, что я звонила.

— Тамила, успокойся, — строго сказала Нина Григорьевна, — не нагораживай. Выпей чего-нибудь сердечного и ложись спать. Муза приехала одна. Одна. Я, кажется, никогда тебя не обманывала…

Когда она легла на свою половину тахты и накрылась одеялом, Муза вдруг погладила ее по голове.

— Бабушка, ты даже не знаешь, какой ты замечательный человек.

— Знаю, знаю, спи.

— Нет, ты этого не можешь знать. Этого человек никогда о себе не знает. Бабушка, а Никита тебе понравился?

— Само собой. Такой паренек не может не понравиться. Хороший паренек.

Муза хихикнула. Очень это было смешно — «паренек».

— Он талантливый, бабушка, он чудо какое-то, такой талант. Он будет мировой знаменитостью, представляешь? Только ему надо помогать, как всякому истинному таланту.

— Ты будешь помогать?

— И я тоже. Но ему нужны настоящие учителя. Ему институт нужен, Москва…

Нина Григорьевна понимала: Муза не просто любит, как любят в ее возрасте, она готова ради этого Никиты «взойти на костер», принести себя в жертву. «А он тебя любит?» — хотелось ей спросить у внучки, но не решилась.

Чем больше она вглядывалась потом в молодых, тем больше их не понимала. Сидят рядышком и молчат. Газету в руки не берут, телевизор не смотрят. Если это любовь у них всякий интерес к жизни отшибла, то что это за любовь? Конечно, они набирались в Москве впечатлений, уставали в беготне по музеям и выставкам, но одним искусством жив не будешь. Раньше Муза любила посмеяться, все говорили, что она такая же смешливая, как и бабушка. А теперь личико вытянулось, в глазах тревога. И каждое третье слово: «Никита…»

Они выбрали себе нелегкое будущее. Это только звучит так красиво и просто: художник. А какой художник? Живописец? Или вот человек одежду красивую шьет и тоже считается художником. Муза и Никита будут учиться батику — древней, полузабытой росписи по тканям — и создадут потом новый жанр — выставочный батик. Об этом перед отъездом поведала бабушке Муза. Нина Григорьевна подумала: «Хорошо, что в этих мечтах они хоть оба присутствуют, а не один Никита. Муза в таком состоянии, что вполне могла поставить на себе крест и стараться только для своего идола». Они прожили неделю, Музе надо было выходить на работу. Нина Григорьевна загрустила. Конечно, Муза молодая, неопытная в жизни, но такой опыт должен родиться вместе с человеком. Как привьешь человеку чувство опасности? Это уж или есть в человеке, или нет. Случалось, что и сын, и невестка обижали ее и черствостью и непониманием, но это были случаи, черные дни их жизни, когда даже не разберешь в точности, из-за чего началась обида. А здесь как с другой планеты. Мы молодые, особые организмы. И нельзя почему-то им сказать: мы ведь тоже молодыми были! Нет, нет, нет, такими, как мы, молодыми, вы никогда не были. Было другое время, были другие взгляды на жизнь, другая молодость. Все другое, другое, другое, и не отвлекайте нас от наших дел своими праведными разговорами. Никогда Нина Григорьевна не испытывала такой горечи. Приехали, сделали одолжение: приняли их труды и заботы как должное. Постель белоснежная? — такой она и должна быть. Полотенца в ванной каждый день другие — эти для рук, эти, махровые, после душа? — так и о полотенцах бабке положено позаботиться. И еда на столе, и пакетики с собой: «Там где-нибудь, в музее своем, в сторонке перекусите». И что же в ответ? «Да вы этого не поймете». «Бабушка, ну неужели тебе это на самом деле интересно?» «Бабушка, я хочу подарить Никите голландскую гуашь». И почему-то бабушке стыдно спросить: что за гуашь и почему вдруг в подарок, разве у Никиты день рождения? Спросила сдавленным голосом под громкий стук сердца: «И сколько же это будет стоить?» — «Сорок рублей. — И тут же запрыгала, как коза, заверещала: — Бабушка, это такая редкость, я даже глазам своим не поверила — голландская гуашь!» Нина Григорьевна дает сорок рублей, а потом еще и на дорогу и, когда через десять дней после их отъезда принесли квитанцию за междугородные переговоры, тайком от Куприяна Михайловича оплатила ее. Осевшая к этому времени обида вновь стала подниматься в ней, требовать выхода. Куприян Михайлович тут был плохим собеседником: согласен на любую роль возле молодых, только бы они не отвергали его родственность. Каждый вечер он заводил разговор: что бы такое купить и послать Музе, Тамиле и внукам? Они вдвоем отправляли посылки с продуктами и в письмах требовали: «Не стесняйтесь, пишите, в чем нуждаетесь, что вам прислать». Но приезд Музы и Никиты ударил и его своим бездушием. Он тоже берег Нину Григорьевну, не все ей говорил. Например, не рассказал ей, что возил Музу и Никиту на дачу и пообещал отдать им ее, когда они поступят в институт и поженятся. Сказал тогда им об этом и сам удивился: что это я несу? Забыл, что ли, что уже не один, что есть рядом Нина Григорьевна? Но быстро успокоил себя: ведь не дарственную выдаю, пусть поживут, здесь хорошо, просторно. Но молодые уцепились: жить они будут в общежитии, а дачу приспособят под мастерскую. У батика такая сложная техника — воск, запарка, только чтобы выгладить готовую вещь, нужен огромный стол. И ни слова о том: как же ты, дедушка, построивший и обживший эту дачу, будешь без нее обходиться?