Римма Коваленко - Жена и дети майора милиции

— Мама, ты феминистка, — Василий решил не спорить, — я сдаюсь! Но тебе все-таки, как знатоку великого и могучего, известно, что ни в одном словаре нет «футболистки»?

— Значит, будет, — ответила она, — не пропадет величие языка, как не пропало от «летчицы» и «журналистки».

Она была не только знатоком русского языка, она была еще и женой начальника милиции и знала о страшных преступлениях, в основе которых лежала женская слабость. И в мире растут эти преступления. Слишком мало «футболисток», способных постоять за себя. Но с Василием она не стала говорить об этом. Сказала другое:

— Не смей никогда ни говорить, ни писать о женщинах «они». Не дели человечество на «мы» и «они». Когда выпадает тяжелый час, мы все едины.

— Ну что ты со мной как на собрании? — заныл Василий.

Все пошло прахом, сколько Сашка убил на него души и времени, и что взошло? Взошел красавец мужчина, судебный очеркист, холодная душа. Она не могла объяснить, в чем холодность души Василия, но чувствовала его отгороженность, безучастность к ее переживаниям и от бессилия изменить это в нем страдала.

— А когда это тебя ушибли собрания? Что у тебя к ним, какие претензии?

Василий не сразу понял вопрос и, озадаченно подняв брови, ответил миролюбиво, дескать, не будем об этом, с собраниями все ясно.

— Мама, я не о себе. Я о тех собраниях, где процветали вранье и водолейство.

— О тех собраниях судить не тебе. Мы еще живы, не умерли, разберемся.

И тут он ее оглушил:

— Мама, не бери на себя Сашкину роль. Ничего из этого не получится.

Вот так они поговорили. Потом вспоминала, о чем, и не могла вспомнить: сначала что-то о женщинах, которые хотят играть в футбол, а как перескочили на собрания, хоть убей, не могла вспомнить. Сашка бы нашел что сказать, он бы просветил своего старшенького. Хотя кто знает, что бы сегодня сказал Сашка. Еще не забылся тот разговор о деньгах.

«Я знаю, почему в нашей семье говорить о деньгах считается неприличным, — сказал Василий, — потому что мы бедные».

Слова показались Тамиле крамолой. У нас в стране нет бедных, — об этом говорили и тетка ее, и Нина Григорьевна. Тамила поглядела на Сашку. Тот обратился к сыну:

«Подробней, пожалуйста».

«Можно подробней, — ответил Василий, — у нас мало денег, мы бедные, но мы этого стесняемся, врем друг другу, говорим: «Дача — обуза, машина — сплошной риск, дети должны одеваться скромно, в отпуск на юг ездят только губители собственного здоровья».

Сашке надо было сразу осадить его: разговорился, сопливец, не голодал в жизни, не холодал, а теперь, значит, дачу и машину захотел? Но Сашка что-то такое вякнул совсем неубедительное: мол, это богатым быть стыдно. «Когда хорошие люди кругом еще бедные, богатым быть стыдно». Тамила не выдержала:

«Слушать нечего! О чем вы говорите? Какие богатые? Какие бедные?»

«Есть, есть. Чего ты так перепугалась? Бывают богатыми не только воры. Муж и жена прилично зарабатывают, один ребенок. Это мы: чем больше детей, тем больше счастья. А умные люди теперь с калькулятором подсчитывают, сколько стоит ребенок. Так что, — обратился он к Василию, — мы с Тамилой могли бы быть побогаче, но тебе от этого ничего бы не перепало, тебя просто бы не было».

Потом, когда они остались одни, Тамила сказала:

«Сегодня ты, Сашка, заехал не в ту степь. Так детей не воспитывают, особенно мальчиков. Нельзя с детьми говорить так открыто. Это ерунда, что от детей нечего скрывать».

«Бедность не скроешь, — ответил Сашка, — но есть и что-то похуже бедности».

«Вранье?» — спросила Тамила.

«Да, — сказал Сашка, — почему-то даже сам себе врет человек. Врет, что способен ограничить свои потребности, что они могут быть у него разумными. А по правде у потребностей этих только одно название — прорва».

Разговоры эти были чистой теорией. На практике ни богатство, ни бедность их не угнетали. Жизнь слагалась из других событий и цифр, домашних и внешних. Каждый вместе со своей жизнью проживал как бы еще четыре: вместе с Василием поступал, а потом учился в университете, вместе с Тамилой переживал ошибку, проскочившую через корректорский заслон в газету, даже вместе с Музой примеривался стать художником. Все это было тогда, когда был жив Сашка, когда он любил ее. Никто не узнает, как надрывается ее сердце обидой и болью за Сашкину измену, которую ей никогда уже не разгадать. А ведь как любили они друг друга, ничего не загадывая, ничего не боясь впереди. И все же Сашкина любовь была героической, ему приходилось быть белой вороной в мужской стае. Но почему «белой вороной»? Может, таких «белых ворон» сотни, тысячи и десятки тысяч? Их ведь никто никогда не считал. А на виду одни трепачи, несчастные прыгуны, незадавшиеся мужчины. Оттого они и утверждаются так бездумно: порхай, радуйся жизни, срывай цветы удовольствия. А вот медицина на стороне жен, утверждает, что тяготеют к единственному браку, к одной женщине наиболее умственно развитые и физически полноценные мужчины. Сашка ей не изменял. Если бы такие, как Сашка, изменяли, человеческий род давным-давно забыл слово «любовь». Люди просто бы жили, добывали пищу, размножались и не знали бы не только любви, но и ревности. Как куры.

Кто придумал ревность? Зачем она в организме человека? Собственничество? Но ведь Сашка уже ничей, его нет на свете. Он принадлежит всем, кто его помнит и любит. Отчего же ей надо знать правду, отчего так болит сердце?

Он ее сразу забыл, эту Лидию Лютикову, хоть и сделал потом героиней своего судебного очерка. Коса на спине, тяжелая, русая, с пластмассовой ромашкой вместо ленты. Круглое лицо, высокие брови. Все это «помнил» блокнот, и Василий, когда писал, доверялся ему, а не своей памяти. Статья долго лежала в секретариате, потом ее запланировали в воскресный номер, укороченную, поправленную неизвестно чьей рукой. Василий тогда настрадался, зашел даже в секретариат с требованием: «Прошу вернуть мне очерк, я передумал его печатать». От него отмахнулись, как от заговорившей мухи: «Скажите пожалуйста, как люди себя понимают. Очерк!» Возмутило, что он так высоко обозначил свою работу. В секретариате все, вплоть до стихов, называлось «материалом». Требование что-нибудь вернуть вообще было непонятно. Такие шуточки здесь не проходили.

Но вот наконец «Свидетели» появились на газетной полосе. Василий бродил по городу и видел, как у газетных стендов толпился народ. Самые умные, самые прекрасные люди останавливались и сразу словно магнитом притягивались к его очерку. Василий вначале смущался, поглядывал издали, проходил мимо читающих с бьющимся сердцем. Потом понемногу осмелел, стал останавливаться и читать из-за чужого плеча знакомые строчки. Не заметил, как выучил свой очерк наизусть. Больше других ему нравились строчки о Лютиковой. «Ты влюбился в нее, что ли, Калачев? — смеялись в редакции. — Кто так пишет о растратчице? «Представьте себе девушку симпатичную, но несколько несовременную, без косметики, с дивной косой, привыкшую доверять людям…» Нет, не влюбляются журналисты в своих героинь, даже положительных, как, наверное, не влюбляются врачи в красивых пациенток. Но конечно же о тех, кому помог, живет в душе теплое воспоминание. А вот те, кому газета помогла, те должны помнить журналистов иначе — пылко и благородно. Должно бы по-справедливому быть так.