Михаил Колосов - Платонов тупик

На детей Чижиковым не везло: первенец — девочка — не прожила и недели, второй — мальчишка — умер через месяц после рождения. Родители были в растерянности: и детей хочется, и от людей стыдно, вроде они порченые какие — дети рождаются хилыми. Шурка Чижикова втайне от мужа кинулась к бабкам-знахаркам. Может, она обратилась бы и к врачам, да их не было таких в поселке, кругом еще разруха: ни больницы как следует, ни школы — разгром полный. Шутка сказать — в два конца война проутюжила поселок, а когда обратно катилась, фронт задержался здесь больше чем на месяц.

В город ехать — далеко, да и боязно: куда она там пойдет, к кому обратится? Кто ее примет просто так? А бабки тут, рядом, промышляют, пользуясь случаем. Лечили они Шурку разными снадобьями, шептали над ней заклинания, в дом приходили, когда Ивана не было, — кропили целебной водой стены, потолок, плевали во все углы, притопывали ногами, говорили строго: «Сгинь, сгинь, сгинь!..» — изгоняли нечистую силу.

Иван втайне от жены и от всех других грешил на себя: «Это я, наверное, виноват: слабосильным оказался в этом деле. Наверно, фронт повлиял — ранения, контузия. Так опять же?.. — недоумевал он и оправдывал себя: — Ранен-то я был не куда-нибудь там… Первый раз пулей в плечо, потом осколком в бедро — тоже далеко от… от всего. Третий раз в руку долбануло, из-за нее и в нестроевые списали. Но это что ж?.. Это совсем не должно влиять. У людей вон, которые без рук кто, без ног, а ребятишки у них как патроны получаются. Неужели контузия? В голове иногда и до сих пор пошумливает. Так в голове ж!.. Ничего не понимаю. Все вроде не хуже, чем у людей, а дети квелые, нежизнеспособные. У Шурки разве что? Так тоже не может быть — крепкая, здоровая баба, поздоровше меня будет, никаких таких болезней не было ни у нее, ни у меня…»

Когда Шурка понесла третий раз, Иван не знал, как и уберечь ее. Носился с нею, как с дорогой тонкостенной стеклянной посудиной, — не знал, где поставить, куда положить, чем накрыть, только бы уберечь. На сквозняке не стой, тяжелое не трогай, резко не нагибайся, этого не ешь, этого не пей. Как ни трудно было с продуктами, раздобывал что повкуснее да посытнее — и все ей, Шурке, а на самом деле тому, кого она носит, будущему человеку, чтобы он не охолодал там и не оголодал и явился на свет крепким и здоровым.

Все шло хорошо, но на седьмом месяце Шурка не убереглась — поскользнулась, наступив на гнилой огурец, и упала.

Иван как раз огурцы мыл, готовил к засолке — в зиму заготовки делал. Вот ему-то и попался гнилой, он отбросил его в сторонку, а она тут как тут — «нашла» его. Кинулся к Шурке, поднял, заскрипел зубами:

— Ах ты, чтоб тебя!.. — от дальнейших слов сдержался, отнес ее на кровать. — Больно? Я виноват!.. Я, обалдуй такой, растабарился с этими огурцами, чтоб они сгорели. И зачем ты подошла? — досадовал он.

— Так жалко тебя стало… Мужик, а все сам делаешь, всю и бабью работу… Тут, думаю, могла б и я справиться — помыть огурцы? Помочь хотела…

— «Помочь», «помочь»… Говорил тебе: сиди, лежи. Помогла… Больно?

— Больно… — призналась она.

К вечеру Шурке стало хуже — начались такие боли, что она уже не находила себе места. Поблизости жил ветеринар, Иван побежал к нему: поможет не поможет, хоть присоветует что-то — все-таки врач. Пришел тот, посмотрел и потребовал, чтобы Иван воды нагрел — начинаются преждевременные роды.

Родилось что-то неопределенное — просто комочек красного живого тельца — такого нежного, что его в руки взять было боязно, и самая мягкая пеленка для него была грубой, ранимой. Увидел Иван новорожденного, застонал от досады — черт-те что народилось… Какой это человек? Он и на человеческий образ не похож, так, непонятное что-то, голышонок какой-то… Одно слово — недоносок.

— Да, не жилец он, конечно… — проговорил ветеринар, вытирая руки.

— Можно спасти, — сказала старуха соседка. — Ежели в теплых отрубях додержать его до срока.

— В отрубях? — удивился Иван. — Да где ж их взять?

— Раньше были, — сокрушенно покачала головой старуха. — И теперь где-нибудь есть: хлеб-то мелють…

Утром чуть свет Иван нарядился в чистую военную гимнастерку, ордена и медали нацепил для большего авторитета и подался в город на мелькомбинат. К самому директору пробился, объясняет ему, а тот не поймет, что к чему.

— Подожди, подожди, — остановил он Ивана. — Давай по порядку. Тебе нужны отруби?

— Да.

— А при чем тут «человека спасти»?

— Сынок у меня родился преждевременный, недоносок. Вот такусенький. Семимесячный. Чтобы он выжил, его надо в теплых отрубях держать.

— Кто это сказал тебе такое?

— Соседка… Старуха… Она все знает.

— Чепуха!

— Но попробовать-то можно? Человека ж спасаем, мужика. Может, из него ценный гражданин будет.

— Ну, это кто знает, что из него будет, — махнул рукой директор. — А отруби — это тот же хлеб, а хлеб — главнейший продукт питания. Он сейчас на вес золота, — сказал и палец подержал перед Ивановым носом. А сам толстый директор, откормленный, наверное, каждый день блины с маслом ест.

— О человеке ж речь идет, — умолял Иван.

— Ну, пристал! Пиши заявление — полкилограмма в порядке исключения…

— Так это ж… Сколько он просидит в полкиле? И на неделю не хватит… Его ж надо менять, это тесто… А из дитя может человек получиться. Выжил бы только, а там я сделаю из него что надо. Нам же люди нужны или как?

— Вот что, выпишу я тебе пока килограмм, а потом, если поможет, что-нибудь придумаем, — сжалился директор.

С тех пор и дозревал маленький живой комочек по имени Юра в теплой опаре из отрубей. И дозрел! Хлебное тепло, хлебный дух сделали свое дело: окреп младенец, наступило время, когда его перестали держать в отрубином месиве. Мальчонка начал расти на радость родителям.

Да только не пришлось Ивану долго радоваться своему наследнику, не успел сделать из него человека, как думал, — сам умер…

Правда, не сразу осиротил Иван своего любимца, лет пять, наверное, он тетешкал его, учил на мир смотреть. Был до предела горд, если Юрка проявлял превосходство перед сверстниками, прощал ему дерзости со взрослыми. Объяснял:

— Это — детское, несмышленыш еще. Подрастет — разберется, кто есть кто! — и тут же восхищенно добавлял: — Но молодец — здорово врезал!

Иван хотел сделать из своего чада человека волевого, гордого, ученого, чтобы стоял он в жизни выше многих и многих, чтобы не ишачил от зари до зари, как Иван, а служил бы в Большой Конторе. «Мы помучились, пущай хоть дети поживут».

Так хотел Иван, но не успел.

А может, уже кое-что и успел заронить в него? Говорят, дети восприимчивы.

Однако — посмотрим.

Самым сильным впечатлением его детства была смерть отца. Но не сама смерть, не утрата родного человека поразили тогда пятилетнего Юрку, а то всеобщее внимание к их дому, торжественность обстановки, необычность события, все похоронное действо наполняли его сердце не печалью, а гордостью. Он путался в ногах многочисленной толпы, суров и важен. Заметив его, люди почтительно расступались, давая ему дорогу, будто коронованному принцу. Он всюду встречал печальные сочувствующие взгляды, его постоянно сопровождал горестный шепот: «Бедный мальчик… Остался сироткой…» Но смысл этого шепота не доходил до его сознания, ему импонировало лишь трогательно-сочувствующее отношение к нему, которого он еще никогда не испытывал. И чтобы побольше насладиться этим ощущением, Юрка не стоял на месте, сновал взад-вперед. В комнате он протискивался к самому покойнику, поглядывал на застывших в скорбном молчании мать и бабушку, которым было не до него, быстро начинал скучать и тут же выходил на улицу.