Иван Мельниченко - Пока ты молод

В бомбоубежище было тесно. Вместе им не удалось присесть. Иногда, выглядывая из-за чужих голов и спин, они улыбались друг другу, перебрасывались ничего не значащими словами. Но больше молчали. Каждый думал о предстоящем разговоре.

Когда кончилась тревога, они снова вернулись в квартиру, но на этот раз присели не в кабинете, а в столовой, где Мариша, не дожидаясь распоряжений, приготовила обед: в глубокой тарелке дымился отварной картофель без масла, в двух блюдечках лежало по три узких кусочка селедки, покрытых ровным рядком луковичных колец.

Анатолий встал со стула и подошел к буфету. Глубоко присев, он вытащил из нижнего отделения темноватую бутылку, поднес ее к глазам, встряхнул, и лицо его осветилось тихой улыбкой.

— Есть еще. Немного, но хватит для того, чтобы испытать ощущение мудрого поэта Востока. Как это у него сказано: «Когда бываю трезв…» Постой-постой, сейчас припомню:

Правда, нынешнее время не для стихов. Но так как-то к слову пришлось. А впрочем, может быть, и не так. Эти стихи — для любого времени. А кроме всего, мне кажется, что я по-прежнему являюсь братом поэта. Кстати, как у тебя сейчас с поэзией? В ладу ли ты с ней?

Олишев-старший от души рассмеялся, услышав эти наивные слова брата. Ему положительно нравилась сохранившиеся до сих пор старинная чистота и непосредственность Анатолия.

— У тебя, может быть, и книжка моя еще хранится где-нибудь в анналах твоего старообрядческого кабинета?

— Конечно, хранится, — ответил Анатолий, не улавливающий насмешки брата.

— Любопытно. Ты знаешь, Толя, я ведь ничего уже не помню из нее. Покажи. Хочется посмотреть на себя, не высушенного годами. Да… «Были когда-то и мы рысаками…» — Ему хотелось хоть чем-нибудь заполнить время, лишь бы отвлечь от неумолимо надвигающегося главного разговора. Книжка была удачной находкой для этого, но случайно упомянутые апухтинские рысаки все разрушили. Брат поймал его на слове.

— Так ты, Витя, насколько я понял тебя, бросил литературу?

«Сейчас спросит, чем занимался, занимаюсь, — промелькнуло в голове Олишева. — Болтлив ты, Виктор, становишься. Что это? Старость или дурман возвращения на землю прародителей?»

— К счастью, с этим покончено, профессор. — И он в упор посмотрел на брата. «Оттягивать разговор уже невозможно. Потому начну первым. Первым легче побеждать. Как в драке. Слабый, но уверенный на минуту в себе первый бьет колеблющегося сильного и получает, как правило, нужные очки, которые могут оказаться решающими».

— Я хочу ответить тебе, Толя, на все не заданные тобой вопросы. Но перед этим давай проверим на себе мудрость только что процитированных тобой стихов Хайяма.

Анатолий послушно наполнил тонкие миниатюрные рюмочки рыжим коньяком. Выпили за встречу, вторую рюмку — за Россию и приступили к закуске.

Затем перешли в кабинет. Младший сел в кресло за письменным столом, старший — на тахту, прислонившись спиной к стене. Не спеша закурили.

— Толя, — вдруг мягко произнес Олишев-старший и немного помолчал. — Мы вот с тобой сейчас пили за Россию, пили вместе, но, хотели мы того или не хотели, имя это у нас прозвучало по-разному. Иначе и не могло быть, потому что мы с тобой разные люди.

Вздрогнув, Анатолий резко поднял голову, испуганно посмотрел на брата и тут же снова опустил ее.

— Да, разные люди, Толя. Нас объединяет одна и та же фамилия, но и она, мне кажется, по-разному звучит для каждого из нас. Ты этого не мог знать, так как ничего не знал о моей жизни. Но я ведь знал о тебе. Читал книги, статьи. Знал не только, как ты живешь, но и где живешь, потому и пришел к тебе без путеводителя. Мне не хотелось и не хочется тебя расстраивать, но… Понимаешь, скоро падет Москва. Я долго думал о тебе…

Страшная догадка как будто обожгла душу и мозг Анатолия.

— Не надо дальше, — умоляюще прошептал он, — я приблизительно представляю твою жизнь… И не удивляюсь, ибо жизнь эта началась очень давно, с детства. Да, с детства, и ты, пожалуйста, не перебивай меня. Я моложе тебя на четыре года, но хорошо помню, как ты становился поэтом. Я ведь знаю, что ты принуждал себя к этому.

Анатолий умолк, встал из-за стола и, не глядя на брата, торопливо заходил по кабинету. Когда он направился к окну, Олишев-старший поднялся с тахты и стал на середине прямой, по которой двигался профессор. Тот резко обернулся, сделал два шага вперед и остановился.

— Недостает только секунданта, — попробовал пошутить старший.

Ни одна складка не шевельнулась на бледном лице профессора.

«Наш род дает себя знать, — думал Виктор, — гордый и принципиальный, как большинство Олишевых. И вряд ли удастся мне хоть в чем-нибудь убедить его. Но попытаться надо».

— Зачем вспоминать древность, Толя? Мало ли что случается с нами в детстве.

Профессор был готов к такому ответу. Надвигаясь на брата, он снова заговорил, но теперь с еще большей запальчивостью.

— Хорошо было бы, Виктор, если бы это только случалось, а не врастало в характер человека, как это произошло с тобой. И детство здесь ни при чем, потому что я опять же помню, как взрослый подпоручик финляндского полка Виктор Святославович Олишев, захлебываясь, читал на вечерах свой человеконенавистнический «Гимн воину»:

Забыл, как там дальше у тебя было, знаю только, что часто упоминалось слово «кровь». Головокружительная пляска крови…

Виктор натянуто улыбнулся. Он чувствовал, что его хладнокровию, выработанному в нем годами, приходит конец.

— Дорогой профессор, — в его голосе уже сквозило раздражение, — забывая строки моих стихов, ты забываешь и то, что подпоручику финляндского полка в то время шел всего лишь двадцатый год. К тому же поколение требовало таких стихов…

— Чтоб потом эти стихи помогали этому же поколению в подавляющей массе своей превращаться в садистов…

— Которые могут, между прочим, при известных обстоятельствах спасти жизнь некоторым заблудшим своим овцам из ученого мира и создать им условия для научной работы, если, конечно, эти овцы будут благоразумными, — задыхаясь, прошипел Виктор, задетый за живое последними словами брата.

— Ну, так бы ты и сказал сразу, напиши, мол, дорогой братец, покаянное письмо, а я передам его кому следует. Зачем же было столько времени воду в ступе толочь? Я вообще не понимаю, откуда у тебя эта дипломатия. Ведь прусские солдафоны всегда ходят коротким и прямым путем, — одним дыханием выпалил профессор.