Иван Мельниченко - Пока ты молод

И он начал читать. Будь на месте Олишева кто-нибудь другой, он вряд ли стал-бы в такие минуты заниматься чтением книг. Но Олишев читал, потому что он никогда не был трусливым человеком.

Книга увлекла его своей наивностью, той легкостью, с которой были раскрыты следы шпионажа.

«А людям, видно, нравится. Как поистрепали книгу. Они, конечно, не знают, что для того, чтобы поймать сейчас Олишева, нужно похоронить по крайней мере двух охотников на него… Хотел бы и я быть одним из таких вот блаженных читателей…»

Книга сделала свое дело: Олишев успокоился, почувствовал себя бодрее, да и времени было убито немало — добрых три с половиной часа. И все-таки было еще рано для того, чтобы попытаться выйти из никем не потревоженного укрытия.

Ветер разгонял тучи. Черные, с белесоватыми размытыми краями, они неслись на северо-запад, а между ними, как в весеннем половодье между льдинами, образовывались, расширяясь с каждой минутой, синие провалы. Это означало, что темнота наступит с опозданием. Олишев снова прилег на диван.

Он проснулся от еле уловимого слухом позвякивания замка за дверью веранды. Нащупав за пазухой вальтер, он переложил его в левую руку, в правой руке оказалась короткая металлическая палка, еще вчера обнаруженная им возле плиты. Его мысль работала четко и быстро. «Арестовать меня, когда я уже подумывал о том, чтоб явиться с повинной? Не дали додумать? Нет, это не так просто, как вам кажется. Вы сейчас убедитесь в этом. И пожалеете».

Он быстро направился к выходу. Остановившись в простенке между дверью и застекленной частью веранды, поднял железную палку.

Дверь отворилась. Сноп лунного света упал на валяющегося на полу кукольного медвежонка. Затем показалась приземистая фигура. Не раздумывая, Олишев со всего размаха опустил палку на голову, покрытую капюшоном брезентового плаща.

— А-а… — тихо и коротко простонала фигура и повалилась на пол.

Олишев заметил в руке убитого прижатый к груди маленький бумажный кулек. Он, видимо, лопнул при падении человека, и на пол с легким шуршанием посыпалось что-то похожее на перловую или рисовую крупу.

— Женщина, — чуть было не выкрикнул Олишев.

Взглянув на дверь и убедившись, что там никого нет, он склонился над трупом. Это была старуха лет шестидесяти, очевидно домработница, оставшаяся сторожить дачу. Из кармана плаща торчал еще один кулек.

Олишев вытащил его из кармана, развернул и, преодолевая нахлынувшую вдруг тошноту, подкрепляемую икотой, набросился на находившиеся в кульке маленькие, еще теплые пирожки. Как только утолил голод и к нему вернулось постоянное его хладнокровие, он сразу же осознал всю бесконечную мерзость совершенного поступка. Не закрывая за собой двери, он снова прошел в прежнюю комнату и беспомощно повалился на диван. На какое-то мгновение ему показалось, что он уже спит и снится ему, будто летит он в какой-то бездонный шурф. В шурфе почему-то совсем светло, он видит уступы, балки, перекладины, пытается ухватиться за них руками, но ему мешает мощный, вихрящийся глубинный ветер… Со всех сторон уступы, балки, перекладины, а он летит посередине и не может хотя бы на полметра приблизиться к какой-нибудь стене. Он поднимает голову и смотрит вверх. «Ага, — сразу же догадывается он, — там вверху остается Россия, загонщик, синеглазый Анатолий, старуха… А я вниз…» В отчаянии он прижимает руки к груди… но что это? Под рубахой у него копошится какой-то теплый, молчаливый звереныш с мягкой, гладкой шерстью, как у того плюшевого медвежонка. Вот он нащупал пальцами правой руки его короткий хвостик, пытается вытащить звереныша за этот хвостик из пазухи. Но тот вдруг впивается зубами в его указательный палец. Он отдергивает палец, и… раздается выстрел.

Пуля собственного вальтера обожгла плечо. Олишев вскочил на ноги. Сознание снова стало трезвым и четким. Надо было спасаться, чтобы не навлечь на себя смертельную беду. И он, сбежав по гулким ступенькам деревянного крыльца, затравленно метнулся в затаенный березняк.

На следующий день после того, как Сергей поссорился с Наташей, от нее пришло длинное, большое письмо. Она винила во всем случившемся только себя, тепло и признательно писала о Сергее и сообщила в конце, что собирается съездить на месяц-полтора домой. В постскриптуме просила его никогда больше не заходить к ней, не звонить и не писать, потому что она постарается разобраться во всем сама.

Сергей прочитал письмо и решил послушаться ее. Но это у него получалось лишь несколько дней. Как только он узнал, что она уехала, сразу же его душу заполнила нестерпимая, лихорадящая тоска. Часто, возвращаясь из института, он невольно задерживался у памятника Тимирязеву, оглядывался по сторонам в надежде увидеть ее.

Но как только она снова приехала в Москву, они все же встретились. Однажды утром, торопясь в институт, он купил билет на «Киевской» и направился к контрольным проходам. И вдруг в нескольких шагах увидел Наташу. Выйдя из телефонной кабины, она заторопилась, не оглядываясь, к эскалатору. Оторопевший от неожиданности, Сергей даже замедлил шаг. Еще вчера он звонил ей и напрашивался на свидание, но она наотрез отказалась. Теперь он радовался и вместе с тем был несколько огорчен такой встречей. Если бы они столкнулись лицом к лицу, тогда было бы совсем другое дело. Догнать же ее сейчас ему мешала и гордость и гораздо большее — боязнь показаться навязчивым, преследующим. Поглощенный весь противоречивыми мыслями, он и не подозревал, что она затем и оказалась на «Киевской» в это утро, чтобы увидеть его. Но такое же чувство, как и у него, мешало и ей оглянуться, остановиться и подождать, несмотря на то, что первый шаг к этому ею уже был сделан.

И все-таки Сергей выдержал тягостное испытание, не пошел за нею — свернул к газетному киоску…

Опоздав на лекцию, он решил не заходить и на второй ее час — неудобно. Отсидеться можно в кинотеатре, тем более что на утренние сеансы можно всегда купить билет. Взглянув на афишу «Художественного» — демонстрировался новый итальянский фильм, — Сергей заторопился к кассам: до начала оставалось семь минут.

Как только в зрительном зале погас свет и прекратились разговоры и хлопание сидений, Сергей почти с восторгом почувствовал всю правоту и необходимость вот этого своеобразного уединения. Ему не хватало именно темноты этого зала, где его никто не видит и где он может как следует разобраться во всем случившемся.

Однако чем больше он погружался в свои размышления, тем трудней становилось ему прийти к какому-то твердому и определенному решению. Он возвращался мысленно к первым встречам, стараясь припомнить, установить тот день или, может, даже час, когда его, казалось бы самое обыкновенное, увлечение перешло в любовь. Это чувство он открыл, ощутил, поймав себя на том, что ему каждый раз становится неловко идти к ней на свидание, если им не написано со дня предыдущего свидания (они у них бывали, как правило, по воскресеньям) хотя бы одно небольшое стихотворение. Не раз он порывался сказать ей об этой своей неловкости и уже видел заранее ее благодарный взгляд в минуту такого его откровения, но ему мешала признаться стыдливость. Так и не установив времени, когда родилось это подхлестывающее к работе над стихами чувство, он вспомнил вдруг профессора Олишева с его предсказаниями. Будешь, мол, вечным холостяком. «Не верю я вам, дорогой Анатолий Святославович!» — эти слова так решительно и властно ворвались в его размышления, что у него даже шевельнулись губы, готовые если не произнести их вслух, то хотя бы прошептать. На какое-то мгновение ему даже показалось, будто он и в самом деле произнес их, и он тут же испуганно огляделся по сторонам. Но все соседи сосредоточенно-спокойно смотрели на экран.