Иван Мельниченко - Пока ты молод

Борис не кривил душой. Он слишком хорошо знал своего друга, для того чтобы не верить, что тот сам разберется в своей неудаче. А пока этого не произошло, Сергей может болезненно воспринять откровенный и подробный разговор о поэме. Тем более он, видимо, за всеми последними событиями в личной жизни забыл свои же часто им повторяемые слова о царапинах сердца и литературе. «Перемелется, мука будет», — думал про себя Борис. Он ждал и не ошибся в этих ожиданиях.

Сергей написал о трудной крестьянской жизни в первые послевоенные годы. Ему и самому пришлось тогда хлебнуть немало горя. Еще совсем мальчишка, плохо обутый и одетый, он почти ежедневно после школы бродил дотемна по сумеречной зимней степи, отыскивая в заснеженном кукурузном поле одинокие початки, не замеченные по осени в дни уборки колхозниками. Он не брал с собой ни мешка, ни даже сумки, потому как знал, что вряд ли удастся найти больше четырех-пяти початков. Но и такой добыче радовалась мать, когда он возвращался домой: как-никак оба они были обеспечены супом на ужин и на завтрак.

Поздними вечерами, лишь слегка утолив голод, Сергей забирался на печь и готовил уроки при мигающем тусклом свете коптилки. Мать ложилась рядом и, наблюдая за ним, сокрушенно вздыхала. Так повторялось изо дня в день.

Когда же наступила весна, а с ней и пора цветения, Сергею снова, как когда-то после смерти отца, пришлось пережить гибель сада. И хотя новый сад Воротынцевых был беднее прежнего, отцовского, потому что в нем росли одни лишь вишни, прощание с ним было более тяжелым, чем с первым. Раньше ведь порубка объяснялась очень просто: сад оказался беспризорным. Теперь же все произошло из-за налога на фруктовые деревья, и чтобы избавиться от него, мать решилась на порубку.

Приняв такое решение, она даже заторопилась: со дня на день могли прийти из сельсовета и описать приусадебный участок. Однако топор не повиновался дрожащим от волнения рукам. Тогда позвали на помощь соседа. Тот из жалости к деревьям долго не соглашался, но все-таки пришел и начал порядно рубить их.

Сергей с матерью сидели в комнате: им было не под силу видеть, как гибнут расцветающие вишни. Оба старались чем-нибудь заняться, чтобы не слышать гулких ударов топора. Но удары, несмотря на охрипший и надсадный лай рвущейся с цепи собаки, беспощадно доносились, отдаваясь в ушах и растревоженном сердце. Мать в конце концов не вынесла этой пытки, вышла из дому и попросила соседа прекратить рубку, когда оставалось уже два неполных ряда вдоль проулочного забора. Сергей тоже метнулся на осиротевший огород. Еле сдерживая слезы, он долго стоял как вкопанный перед сокрушенными деревьями. Потом, помнится, пришли две девушки из сельсовета и, с растерянным сочувствием посматривая на убитых горем хозяев, начали вымерять приусадебный участок…

Под впечатлением этих давно прошедших и незабытых дней Сергей и написал поэму. Она и в самом деле получилась, как выразился Семен Железин, густая: суровая правда о прошлом передана в ней без многословия, в ярких, запоминающихся картинах. Сергей был доволен своей работой и поначалу не придавал особого значения ни отмалчиванию друзей, ни железинским похвалам. Над этим он задумался, лишь когда в нем угомонились его первые радости.

Озарение пришло к нему совсем неожиданно благодаря случайной встрече на трибуне стадиона «Динамо» с тем же Сеней Железиным. После футбольного матча они вместе возвращались домой. Сеня снова заговорил о поэме, смакуя отдельные куски из нее. И тут-то он вскользь обронил одну немаловажную для Сергея фразу. Ему, мол, Железину, не пришлось пережить нечто подобное в сорок шестом году, но он в какой-то мере завидует Сергею, располагающему таким золотым материалом. Разумеется, если отбросить условности и рассматривать этот материал с сугубо поэтической точки зрения.

— Золотым, говоришь? — насторожился вдруг Сергей.

Железин начал оправдываться. Не виноват же он в том, что его отец, часовой мастер, кое-как умел все-таки достать тогда нужный кусок хлеба для семьи. В те годы ведь мало кто задумывался о будущем, продержаться бы только. Вот и отец скупал подержанные часы, ремонтировал и затем продавал. Ради семьи, может быть, иногда и против совести своей шел. Сейчас-то он этим не занимается. Да, собственно, если бы и занимался, сам ведь Сеня ни при чем здесь, ибо, как говорил Пушкин, от кого бы я, дескать, ни происходил, образ мыслей моих от этого никак не зависит.

Они уже подходили к станции метро «Белорусская», отправившись туда пешком из-за толчеи у стадиона. Сергей остановился и придержал за плечи Семена.

— Так, по-твоему, выходит, — он загородил дорогу Железину, — что быть честным можно только тогда, когда легко быть таковым? И на всякий случай подкармливать в себе (можешь считать это высокопарным) эдакого мелкобуржуазного червячка?

Железин попытался отделаться шуточкой.

— Чудак человек. Зачем из мухи слона строить?

Но Сергей уже окончательно вышел из себя.

— Вот именно: из мухи. Не кажется ли тебе, что вы слишком много жужжите и следите? По скатерти нашего стола следите, чтобы аппетит людям испортить. Потому как на стол этот есть что подать в отличие от сорок шестого года. И меня к тому склоняешь? Не выйдет!

— Мы ведь о поэме твоей говорим, хорошей поэме. Она волнует меня, — в последний раз попытался сгладить разговор Железин.

— Поэма — это мои часы. Я теперь начинаю догадываться, что она с изъяном. Но тебе я на ремонт их не отдам.

Сеня снисходительно улыбнулся и отступил в сторону.

— Ты, я вижу, как был лейтенантом, Воротынцев, так им и остался. Поеду лучше я сейчас к рядовым, но творческим людям. Валяй в Переделкино один. Нам не по пути. Будь здоровчик!

— Послеженной скатертью дорога!..

Сергей доехал до «Киевской», вышел и сел в электричку. Прислонившись к окну, он задумался о случившемся. Почему, собственно, поэма волнует не друзей, а Железина? Да и волнует ли она Железина, или тот просто хитрит? А что бы о ней сказал дядя Гриша? Может, тоже угрюмо промолчал бы, как Борис Мишенин. Нет, навряд ли. Сукиным сыном, конечно, не окрестил бы, но… Был же ты, Воротынцев, летом в своем колхозе, слышал да и сам видел: отбою нет от людей, все тянутся на прицепку. Значит, произошло что-то большое в колхозе. Войленко, председатель, как мечтательно говорил… А помнишь, раньше, в сорок четвертом, сорок пятом, тоже наперебой тянулись к пахоте. Женщины в основном. Но по другой, совсем по другой причине. Все из-за коров, которые тогда и землю пахали и кормили своим трудным молоком и деревенских ребятишек и город, рабочих людей. Каждая женщина старалась быть рядом с собственной коровой, опасаясь, как бы кто не обидел ее бессловесную кормилицу. Мать тоже боялась, не разлучалась с Голубкой. Ты ведь и сам часто бегал в поле к Голубке с охапками повилики. Выморенная, с впалыми костистыми боками, она не сразу прикасалась к той повилике. Отжевывая свою зеленоватую слюну, она смотрела тоскующим взглядом на далекое подрагивающее марево, где, может быть, чудились ей заливные луга без кнута и плуга, с радостными глупыми телятами… Ей было трудно, как людям, как всей разрушенной войной стране… А в это же самое время Железины и им подобные были в достатке, умели жить. Теперь же, записавшись вдруг в правдоискатели, они хнычут и прибедняются, словно им досталось во сто крат больше, чем другим. Почему те, кто выращивал и выращивает хлеб, скупее говорили о трудностях послевоенных лет? Не об этом ли стоит писать сейчас, когда в жизни страны наступили такие откровенные дни? Писать гневно и решительно с высоты сегодняшнего времени. Ибо правда о прошлом всегда останется полуправдой, если писать только как о прошлом, без осмысления настоящего и будущего. Так у тебя, Воротынцев, получилось с поэмой. Был дома, видел перемены, слышал, что люди говорят об этих переменах, а верх взяла мода разоблачительства, которую вытащили на свет божий Железины и их старшие покровители…