Иван Мельниченко - Пока ты молод

— Правильно, Сеня! — горячо взвизгнула Куталова, сидящая рядом с Вершильским.

— А по-моему, это издевательство над святыми вещами! — не выдержал Сергей. — Так же, как в том стишке об инвалиде. Очень уж смакуется там укороченное тело. Одно дело, когда пишется с болью, с душой, но смакование…

— Я тоже говорю: неправильно! — снова вскочил Ежи. — Прошлым летом я побывал в своем повяте и видел там людей, которые, ого, как еще косятся на наши кооперативы. Хочешь не хочешь — не забудешь, что ты до сих пор солдат.

Председатель комиссии, видимо опасаясь, что споры могут принять очень острый характер, поторопился прекратить обсуждение работы Вершильского и перейти к следующей.

Сергей не стал дожидаться конца защиты и объявления оценок и вышел в коридор. Там он чуть не столкнулся с раскуривающей папиросу Куталовой. Он хотел было пройти мимо нее, но она, насмешливо прищурясь, точно так же, как на деснянском льду, когда он собирался помочь ей подняться, снизу вверх заглянула ему в глаза и угрожающе процедила:

— А я не знала, что ты такой…

— Зато я давно знаю, какая ты, — ровным, спокойным голосом сказал он и направился к выходу.

«Сережа, я почему-то вижу выражение твоего лица в ту минуту, когда ты получишь это письмо и вскроешь конверт. У меня, конечно, нет силы воли, Я слабая. Потому что на такие письма, как твое, не полагается отвечать. А я… Как бы плохо ты обо мне ни подумал, сама я все-таки худшего мнения о себе. Но как бы там ни было, наши с тобой взаимные театральные поклоны при расставаниях не годятся. Правда, они неизбежны. Ну хотя, бы потому, что мы с тобой избегаем серьезных и откровенных разговоров и больше всего думаем о том, чтобы перед свиданием придать себе, как только это возможно, праздничный вид. Для меня такое, конечно, гораздо труднее, на мне лежит много всяческих обязательств и разных неизбежных «надо»… Словом, нам надо встретиться…

Я вижу, честное слово, вижу — ты не улыбаешься сейчас, но у тебя очень самодовольная физиономия (тебе это никогда не удавалось затаить, скрыть). Однако я не имею никакого права обижаться на тебя: опять же знаю, что при всей беспросветной несуразности наших отношений ты всегда находишь в себе силы беречь неизменную верность мне. (Видишь, Сережа, какая я эгоистка!) А это значит, ты можешь не таить улыбку, даже посмеяться над моим письмом. Все что угодно, если тебе от этого станет легче, светлей.

Да и сколько нам уже осталось жить в одном городе, рядом!.. Сережа, милый, я очень боюсь точек над «и», ничего не знаю, не вижу, не обещаю, но боюсь.

Приходи ко мне в воскресенье. Придешь?»

Наташа несколько раз перечитала написанное, затем отодвинула от себя ручку и испещренную рваными, кривыми строчками бумагу и, стиснув ладонями виски, задумчиво уставилась на фотографии, расставленные по столу. Вдруг она, как бы вспомнив что-то очень важное, мучащее и озаряющее, резким движением потянулась к тетрадному листу, схватила его, разорвала на две части, скомкала и сжала в своем маленьком кулачке. Пальцы ее нервно и беспомощно напряглись, словно они сжимали не мягкий и податливый листок, а преждевременно сорванный, несозревший, каменно-твердый орех. Повлажневшие, они тихо расслабились, выровнялись, и бумажный комок скатился по ним на стол.

«Зачем я это сделала? Я ведь не обманываю сейчас ни себя, ни его… А-а, вчера встретилась с Веркой. Она стыдила меня. Хвалила Сережу. Но какое ей дело… И неужели это может быть хоть сколько-нибудь приятно — вмешиваться в чужие хорошие чувства, привязанности. Наверное, потому много у людей несчастий и случайностей… Отойдите вы все от меня!.. Надоело».

Спустя несколько минут Наташа бережно и осторожно расправила две половинки письма и слово в слово вновь переписала на новом листе.

Она как будто освободилась от какого-то тяжелого груза, поднялась со стула и подошла к окну. Взяв в руки с подоконника небольшое зеркало с деревянной складной подпоркой, поднесла к лицу и тут же просветленно улыбнулась не то самой себе, не то только что виденному за чтением ее письма Сергею.

Она ждала его, и он пришел. Забыв о широко распахнутой им двери, забыв обо всем, что у них произошло, они бросились друг к другу с распростертыми объятиями. Торопливо, самозабвенно целуя ее глаза, волосы, губы, щеки, родинку, Сергей без конца шепотом повторял ее имя. А когда она тихо, но радостно пролепетала освободившимися губами: «Сумасшедший», — он доверчиво, как матери, уткнулся головой в ее грудь, закрыл глаза и, как только она начала гладить и теребить его мягкие, рассыпчатые светлые волосы, благодарно улыбнулся. Потом она приподняла его голову, коротко поцеловала в щеку и, легонько отшатнувшись, подошла к двери. Отрезвляюще щелкнул английский замок. Она вернулась, сняла с него плащ, усадила его рядом с собой на тахту и задумчиво спросила:

— Почему мы опоздали с нашей первой встречей на целых три года?.. Ну что ты смотришь? Где ты был четыре года назад?

— Меня, наверно, не было тогда.

— И я была не я. А может, тогда мы и не поняли бы друг друга. Как ты думаешь?

— И, возможно, к лучшему.

— Поцелуй меня, милый, и мы поедем к Анатолию Святославовичу.

Сергей отрицательно покачал головой, притянул ее к себе.

— Нет, не поедем, Наташа. Мне всегда тяжело у него. И ты сама знаешь почему. Пойдем лучше куда глаза глядят. Ты сегодня очень хорошая, Наташа. Как никогда. И красивая. — Он поцеловал ее и вдруг спросил: — А знаешь, почему красивая?

— Скажи, Сережа.

Он улыбнулся и интригующе помолчал. Она нетерпеливо вцепилась пальцами в полу его пиджака и начала дергать, как будто пробуждая его ото сна.

— Потому что, — не спеша, таинственно заговорил Сергей, — обласканная, ты всегда хорошеешь.

В ответ она доверчиво, по-домашнему прижалась к нему, чуть склонив голову набок и снизу вверх заглядывая ему в лицо. Глаза ее засветились беспредельной женственной лаской, от которой Сергей смешался, не найдя чем отблагодарить за это счастье. Он встал, мягко и бережно приподнял ее, убаюкивающе покачивая на руках, начал ходить по комнате. Она тихо всхлипнула и сквозь слезы попросила усадить ее на прежнее место. Сергей повиновался и, усадив, принялся успокаивать.

— Наташа, не надо. Я люблю тебя. Сегодня, как никогда раньше. Ну, перестань, маленькая. Пойдем лучше гулять. Всю ночь. Поедем за город. С какого вокзала захочешь, с того и поедем. В лесу уже весна. Будем жечь костры.

— Говори, Сережа. Говори… Долго… Без конца. Всю жизнь…

— Ты будешь подкладывать в костер валежник и снова будешь плакать, но уже от дыма, которым пропахнут твои волосы, твое платье, твои светлые руки. А я там же напишу обо всем этом стихи. Для одной тебя. И мы объявим наступивший после ночи день нашим с тобой праздником. И будем каждый год отмечать его, что бы с нами ни произошло в будущем и где бы мы ни оказались. Хорошо?