Иван Мельниченко - Пока ты молод

— Понимаешь, старина, — размышлял Борис, — до двадцать пятого осталось три дня. У кого они сейчас могут быть, вольные деньги? Впрочем, стой! — у него вдохновенно заблестели глаза. — Ты ведь помнишь, что нас отличало всех в первые дни институтской учебы? Забыл? Плохая, значит, память. А я помню: ежедневное, неутомимое блуждание по редакциям. В девяти отказывают, но в десятой все-таки принимают и публикуют. С годами этому мешает обретенная в институте степенность.

— Ты предлагаешь нанести визит вежливости незнакомым первокурсникам?

— Правильно. Как ты догадался? — иронически заметил Борис.

— Еще бы не догадаться, — в тон ему ответил Сергей. — Ты ведь развернул свою идею на целый газетный подвал, а мог бы обойтись и одной лишь коротенькой информацией.

Сойдя с электрички, они не пошли, как чаще всего делали, через железнодорожный мост, а свернули на шоссе, окаймленное колоннадой старых, мощных сосен, и направились к бывшей даче творчества, где жили преимущественно первокурсники.

В одной из комнат на втором этаже дачи дверь была чуть приоткрыта, но на настойчивый стук Бориса никто не откликнулся. Не дождавшись ответа, они все же вошли в комнату.

Коек было около десятка, но занято было только две, на которых отчаянно похрапывали уже немолодые студенты. Внимательно присмотревшись к спящим, Борис разочарованно присвистнул и обернулся к Сергею.

— Придется нам уходить отсюда, старина, несолоно хлебавши.

— Это почему же? — недоумевающе спросил тот.

— Ну разве ты не видишь, что люди здесь обитают степенные, женатые. Каждый спит на краешке койки — привычка…

Сергей от души рассмеялся и, обняв Бориса за плечи, потащил его в коридор.

Они зашли еще в несколько комнат, но отовсюду им пришлось уходить, как выразился потом Сергей, непонятыми. Окончательно разочаровавшись в поисках, Борис по-дружески обнял товарища и спросил:

— Скажи, лауреат, ты злой сейчас или добрый?

— Добрый, как голодный волк, — не задумываясь, буркнул Сергей.

— Я тоже. А это значит, что нам нужно разойтись по своим кельям и засесть за стихи. Ты заметил, такие вещи всегда помогают. Кроме того, у меня под злое настроение, как правило, получаются человеколюбивые строки.

Они уже шли по тропинке, петляющей между поскрипывающими от ветра, обледенелыми березами, к своей даче. Сергей молчал, думая о чем-то своем. Борису даже показалось, что тот вообще не слушает его и, вероятно, пропустил мимо ушей только что высказанное им предложение. Он придержал Сергея за руку и, осененный родившейся вдруг догадкой, спросил:

— Сергуха, мы ведь с тобою друзья, правда? — и, не дождавшись ответа, добавил: — Я, разумеется, не собираюсь запускать руку в твою душу, в ее самое сокровенное, но, мне кажется, у тебя стряслась какая-то неприятность. Хорошо, если тут замешана всего лишь девушка.

Сергей вздрогнул и густо покраснел, однако не попытался высвободить свою руку.

— Те-те-те, — обрадовался Борис своей догадке, — видишь, какой я факир!

— А почему тебе кажется, что это хорошо? — на этот раз Сергей уже слегка отстранился от него.

— Наверно, потому, что сам часто горел, — искренне и добродушно ответил Борис. — Вначале мне были непонятны мои неудачи. А потом как-то посмотрел я на себя в зеркало и чуть не расплакался: до революции я со своей рожей и происхождением подошел бы, наверно, больше всего для того, чтобы быть ломовым извозчиком. Или же, в лучшем случае, околоточным надзирателем. А сейчас, видишь ли, чуть-чуть не знаменитость, которой очень не везет в личной жизни и которая в тоскливые дни свои уже верит женщине только в том, что она женщина. Не больше. Цинизм? Ну и пусть. Хотя, по-моему, он чисто внешний у меня, потому как в общем я смотрю на вещи с философским оптимизмом. Просто я вчера, как последний дикарь, поссорился с Верой.

— Чудишь ты, Мишенин, вот что я тебе скажу. — Сергей увесисто хлопнул его по плечу и одобрительно подмигнул. — Но без этого ты, наверно, и поэтом не был бы.

— Золотые строки, да оплатить их нечем. Ну ладно. Пойдем бормотать свои молитвы. И руками махать — может, взлетим. Если не орлами, то канарейками.

дурашливо, но не громко затянул он и подтолкнул вперед Сергея. — Иди, иди, душа рифмованная. А я насовсем, да, старик, я уже, кажется, насовсем поссорился с Верой своей. Помнишь, из педагогического?

Трудно, очень трудно понимать беспристрастно мысли людей, к которым ты относишься с неприязнью. Особенно когда эти люди на каждом шагу, в глаза и за глаза начинают хвалить тебя. Хочешь ты того или не хочешь, но тебе никак не миновать при таких обстоятельствах нестерпимого самоанализа.

После размолвки с Наташей Сергей в несколько дней закончил начатую еще в прошлом году поэму. Он дал ее институтской машинистке. На следующее утро та, вручая ему три отпечатанных экземпляра, сказала, что ей понравилась поэма и что она оставила четвертый экземпляр себе. А через некоторое время к нему подошел в коридоре Семен Железин и крепко пожал руку.

— От души поздравляю, Сережа, с удачей. В поэме нет сюжета, не хватает логики, все построено на одних только настроениях. Но зато очень густая. — Железин отпустил его руку и присел на подоконник. — Кстати, читал и Витя Вершильский. И знаешь, что он сказал? Говорит, ему стыдно за прежние разуверения в тебе. Я ведь тоже, честно признаться, относился с недоверием к твоим возможностям.

Сергей насторожился. Где-то в глубине души поднимался отдаленный протест, но — кому легко устоять против похвалы? — тут же сдался и ответил:

— Спасибо, Сеня… — и, подумав, добавил: — За откровенность.

Железин оживился, положил на плечо ему руку.

— Ты, конечно, понимаешь, что на тебя могут наброситься наши дубы…

— Какие дубы? — наивно спросил Сергей.

Железин спохватился. Он не ожидал прямого вопроса, а потому решил сгладить все неопределенным ответом:

— Да мало ли какие. Для ищущей поэзии всегда находятся недоброжелатели.

— Ну, ясное дело, находятся, — успокоившись, согласился Сергей.

О поэме заговорили в институте, заспорили. После Сергей не раз удивлялся, как Железин и его друзья умели быстро и находчиво делать из, казалось бы, незначительного события большую и шумную новость. Именно так и получилось с его поэмой. Увлеченный спорами о ней, он на какое-то время забыл об истоках разгоревшихся споров. Порой ему даже казалось, что он где-то перехлестнул в своем отношении к этим людям. Тут, правда, примешивалось и другое. Он не раз встречался как в печати, так и на семинарах со стихами, которые нравились ему мастерским исполнением, но не удовлетворяли его своей неясной направленностью. Он читал их, восхищался строками, а в конце, как правило, говорил одно и то же: «Ну и что?» Однако если эти стихи не вызывали в нем протеста принципиального, идейного, он в конечном счете умел подняться над собой и тогда уже относился к ним несколько по-иному. «Люди, — размышлял он, — наверно, пережили, перечувствовали что-то совершенно незнакомое мне, в их стихах какие-то непонятные для меня тонкости настроений, а я меряю все на свой аршин». Нечто подобное с ним происходило и сейчас. Он начал внимательней вчитываться в стихи того же Семена Железина, который сумел ведь как-то перебороть в себе былое чувство неприятия всего написанного им, Сергеем. Но сколько ни старался, сомнения все-таки оставались, не покорялись его желаниям. К тому же они еще и подогревались Борисом Мишениным, а ему Сергей верил, как самому себе. Кстати, тот же Борис очень сдержанно отозвался о поэме: «Неплохо, старик, но это дань твоим личным неполадкам». И все. Ни слова больше. Сколько Сергей ни старался склонить его к обстоятельному разговору о поэме, тот не поддавался, отмалчивался.