Иван Мельниченко - Пока ты молод

По радио объявили, что следующая остановка Переделкино. Сергей поднялся и направился к выходу.

В конце апреля состоялась защита диплома Виктором Вершильским. Незадолго до защиты Сергей зашел в библиотеку и попросил папку с дипломными стихами поэта. На первой же странице он встретился с хорошо знакомым ему, нисколько не исправленным стихотворением об инвалиде и бане. Мгновенно вспомнилось все забытое, и вновь пробудившийся протест начал перерастать в безудержную ярость и возмущение. К тому же в папке оказалось немало и других стихотворений под стать первому, вступительному. Об этом надо сказать, непременно надо сказать, и не в коридоре или в общежитии, а с трибуны во время защиты. Но как сказать? Будь на месте Вершильского Железин или Куталова, тогда было бы совсем иное дело. Где-где, а в отношениях со студентами-иностранцами наши ребята всегда были беспредельно тактичны и уважительны. И никогда в этом не было ничего условного, наигранного. Все шло очень просто, по-приятельски. Но и не забывались. Это хорошо понимали гости и платили хозяевам тем же… Ну, а если вдруг случится так, что Виктор уедет к себе на родину с молчаливо благословенными ошибками? Нет, молчать здесь нельзя. Это будет по меньшей мере неискренне перед народом, который послал к нам Виктора.

Сергей признался в своих колебаниях Борису. Тот выслушал его, тоже задумался. Потом ответил, требовательно глядя ему в глаза:

— Не выступишь ты — я выступлю, — и многозначительно добавил: — Но лучше ты это сделаешь… Теперь, когда у тебя все перебродило.

В шесть часов вечера началась защита. Зал был набит до отказа. Люди толпились в дверях. Среди собравшихся было много земляков Вершильского, студентов из других вузов.

В списке дипломантов фамилия Вершильского стояла первой. Его вызвали, он поднялся и медленно, ломаной ревматической походкой направился к кафедре. Говорил коротко, тщательно подбирая слова, то обращаясь к залу, то отворачиваясь от него в сторону членов госкомиссии. Стихи читал из тех, что перевел Железин, одно — в подстрочнике, а недавно написанные и потому не включенные в дипломную работу — на своем языке. Под конец вторично поблагодарил за все заботы о нем во время учебы и прошел в зал, отыскивая глазами Куталову.

Выступавшие затем руководитель семинара и два оппонента долго расхваливали дипломанта, осторожно и бегло останавливаясь на недостатках его стихов. Слушая их, Сергей снова засомневался в целесообразности своего выступления. Он вопрошающе посмотрел на Бориса, но тот, исподлобья поглядывая на последнего оппонента, закусив нижнюю губу, что-то торопливо записывал в своем блокноте. Однако Сергею не удалось выступить. Все случилось очень неожиданно: оппонента на кафедре сменил приземистый, с вечно сияющими, умными голубыми глазами, с непокорно взвихренной белой шевелюрой студент второго курса Ежи Хвылицкий. Весельчак и балагур, он и сейчас, казалось, собирался не выступать с серьезной и продуманной речью, а рассказать какую-то забавную историю или анекдот.

— Товарищи! Может быть, это и не совсем хорошо, — начал Ежи, взволнованно теребя пуговицу нагрудного кармана куртки, — но я буду выступать против Виктора и его защитников. Виктор талантливый, думающий поэт, но мне кажется, что оценивают людей не только по их таланту. Вслушайтесь внимательней в его стихотворение «Разговор с пленным». Что там у него в концовке? «Мы, — говорит он, — были молоды и веселы и позабыли вдруг, что мы враги». Это неправда, потому что, судя по стихотворению, недавно окончился бой. И даже отрицательное отношение автора к хлопским повадкам пленного эсэсовца не спасает дела. Я воевал…

— При чем тут воевал! — не выдержал Вершильский.

Ежи укоризненно глянул на него.

— Ты хочешь сказать, Виктор, я хуже тебя пишу. Может быть. Но, повторяю, я воевал и чую твою неправду.

Ежи говорил уже спокойно, четко и правильно выговаривая русские слова. Он останавливался и на стихотворении об инвалиде в бане и на других червоточинах творчества Вершильского. Как только он кончил и, сопровождаемый аплодисментами, направился к своему месту, с растерянной улыбкой поглядывая по сторонам, взметнулась сухая подпрыгивающая в воздухе рука Железина. Ему дали слово.

— Ты не прав, Ежи, — он нащупал глазами сидящего в среднем ряду Хвылицкого. — Может быть, ты когда-нибудь и сам поймешь это. У нас сейчас не та поэзия, что была каких-нибудь три-четыре года назад. Бесповоротно не та. Мы выбросили за борт все образцы чугунолитейной лирики, по которым по долголетней привычке еще до сих пор судят за границей об уровне советской литературы. Мы похоронили этот миф. А чтобы нам поверили, мы искренне признаемся сначала в своих недостатках…

— Кто — «мы», и кто — судьи? — выкрикнул зло Борис Мишенин.

Железин снисходительно улыбнулся, узнав его голос.

— Ну зачем же, Боря, в такой, извини, провокационной форме ставить вопросы? Это не по-товарищески. Но, так уж и быть, отвечу. Мы — это, если не утрировать, в том числе ты и я.

— Но я ни перед кем не собираюсь извиняться, — Борис приподнялся. — И не позволю тебе от моего имени делать такое.

Председательствующий недовольно постучал карандашом по графину с водой, попросил не перебивать выступающего, а последнему посоветовал говорить короче и конкретней.

— Я же не виноват, — Железин подобострастно улыбнулся председателю комиссии, — что меня уводят в сторону некоторые забившиеся в дальние углы и считающие, опять же по старинке, что в задних рядах сидят самые передовые и мыслящие люди…

— А да, Железин, ты получше присмотрись! — забыв о предупреждении председателя, перебил его сидящий рядом с Ежи Хвылицким Али Нагаев. — Нам в зале углов что-то не хватает. А вот для вас, скажу я тебе, и одного угла многовато.

— Так вот, — продолжал Железин, нервно переждав аплодисменты. — Я считаю, поэт должен прежде всего обращаться к первоисточнику чувств человеческих, а не к отправлениям этих чувств. А преследуя такую цель, он может иногда по своему усмотрению пренебречь обстоятельствами. Не хочу быть голословным. Ну, взять хотя бы то же склоняемое здесь стихотворение Вити «Разговор с пленным». В войну подобные вещи нельзя было бы написать. Тогда они ничего не принесли бы нам, кроме вреда. А сейчас они имеют право на существование, потому что мы теперь можем полнее изображать чисто человеческие отношения в годы войны. Я, например, знаю женщину, которая изменяла мужу-фронтовику с другим фронтовиком, прибывшим домой в отпуск после ранения. А потом по окончании войны пришел муж и все простил: с ним тоже случалось такое же, как с тем отпускником. Он, видимо, понял, что она прежде всего человек, а потом уже жена. Я спрашиваю: может случай с этой солдаткой стать литературным фактом? По-моему, может. А раньше не мог по тем же причинам, что и стихотворение Виктора.