Александр Тарасов - Будни

— Не могли лучше делегата выбрать?

Однако в волость он отправился на следующий же день, чуть свет. Весть о том, что он привез с собой целый сверток книг, облетела всю деревню, и мужики собрались к Игнату раньше обыкновенного.

Никола, как назло, долго не шел. Решили послать за ним Кольку Игнатова.

— Ну что? — спрашивали мужики, когда Колька вернулся обратно.

— Жрет.

— Эка прорва.

Через некоторое время Колька сбегал еще раз и сообщил:

— Сел к столу, курит. Говорит, подождут — душа не выйдет.

— Вот дьявол гнилоногий! Унести бы, ребята, посылку — пускай сидит.

— Ну его к лешему! Зря время теряем, — сердито сказал Шарганчик.

И еще раз послали Кольку. Вернувшись, он сказал:

— Одевается.

Тогда пошел сам Федька.

Никола стоял под полатями и разговаривал с сыном Толькой. Рукой он придерживал большой узел.

— Прохвост! — крикнул Федька, вбегая в избу.

— Не торопись, владыко! — спокойно ответил Никола.

Он подошел к кадке и припал к ковшу с водой. Неторопливо относил ковш в сторону, вычищал языком крошки в зубах и опять пил.

— Тьфу! Я вот возьму скамью да скамьей-то тебя по макушке.

— Руки коротки, — спокойно ответил Никола, дотянулся к полке с пирогами и, отломив большой кусок яшника [7] Яшник — пирог без начинки из ячменной муки (диал.) . , положил его в карман.

Федька схватил его в охапку и вытолкнул за дверь.

— Идут! — возбужденно крикнул Шарганчик, заслышав шаги в сенях.

Вошел Федька.

— Веду, дьявола…

— Где ведешь?

Федька оглянулся, за ним никого не было. Тогда встали Шарганчик и Мишка Зайцев. Никола исчез.

— Ей-богу, ребята, за мной шел! — оправдывался Федька.

— Не поблазнило ли тебе, плешивый?

— Никола! — позвал Зайцев.

— Чего надо-то? — спокойно отозвался из-за угла Конь.

— Сволочь! — сердито крикнул Шарганчик.

Никола неторопливо пошел вперед. Приказал открыть перед собой дверь в избу. Сердитый рев десятка голосов встретил его. Однако довольные тем, что Никола положил на стол большой узел, все стихли.

— По местам! — властно крикнул Никола.

Он достал из кармана бумажку и поднял свой бурый указательный палец кверху. Мужики почтительно расселись по местам.

Председателю дер. Красный Стан. Центральная изба-читальня присылает вам книг по сельскому хозяйству и других. Выберите человека, который бы следил за исправностью книг.

— Славно! — сказал Игнат. — Хорош подарок, ереха-воха. Вот красностанцам честь какая.

Никола развязал серый женин платок, схватил верхнюю в яркой обложке книгу. Долго держал ее перед мужиками, ничего не говоря.

— Книжки-то книжками, — начал Игнат, — только что вот в этих книжках написано?

Никола, отстраняя любопытных, медленно начал перечитывать заглавия, и беспокойство Игната улеглось. Федька, посмеиваясь, сидел в стороне.

— Теперь надо старшину выбрать, — сказал Никола.

— Ты привез, ты и старшиной будешь. Дозирай их, бери на свою ответственность.

— Ой, что вы, ребята, — не в силах сдержать довольную улыбку, говорил Никола. — Разве я гожусь для этого дела?

— Не разговаривай. Хоть и промурыжил ты нас сегодня, да уж леший с тобой. Мишка вон у нас читать будет, коптинарнусом — ты, а Федька — за порядками следить.

— Ну, кляп с вами, — притворно сердито отрезал Никола и бережно придвинул книги поближе к себе.

Поступок Федьки — тогда, на сходе — пристыдил и в то же время еще пуще озлобил Гирю. Мучительно было сознавать, что вот был он в руках у Жиженка и тот, как милостыньку, бросил ему помилование.

Семен чувствовал себя осмеянным, униженным, и от этого с каждым днем все росла его ненависть. Хотелось отомстить — и за унижение, и за покос, и за поверстанную наново землю. Но, вспоминая Анюту, ее слезы, Семен успокаивался. Ему казалось теперь глупым бить рамы, бить самого Федьку. «Леший с тобой, ты меня землей, а я тебя бабой дойму», — думал он и искал новой встречи с Анютой.

Поздним осенним вечером, когда Федька, как обычно, пропадал в читальне, Анюта, уложив Ваську спать, поджидала за прялкой Улиту.

Улита что-то долго не шла. В избе было тихо — только потрескивала лампа, мигала, и тень от глиняного умывальника в углу прыгала, шевелила длинными ушами, как большая человеческая голова без туловища… Вот упала с кожуха лучина, сдвинутая кошкой, и Анюта вздрогнула, откинула руки… Что это стала она за последнее время так пуглива? Все чего-то ждет, к чему-то прислушивается. Как преступница, за которой должны вот-вот прийти… И тут же вспоминается почему-то вчерашнее: вечером столкнулась она на улице с Семеном. Поравнявшись с ней, Семен приподнял шапку, тронул ее рукой за плечо.

— Как живем, Михайловна?

— Уйди ты, чего пристал, — чуть слышно ответила баба.

А он наклонился к ней, в упор посмотрел бесстыжими глазами, усмехнулся:

— Завтра проведать тебя приду.

Плюнула Анюта, изругалась… И вспыхнула по-девичьи, украдкой посмотрела вслед ему — высокий, широкий, обеими руками не обхватишь…

Без конца тянется нитка, и тянутся вместе с ней Анютины мысли. Вспоминается молодость, отцовские помочи, гулянки, запахи луговых трав… Был тогда парень Федька Жижин хорош собой, проворен. Много светлых летних ночей провела она с ним, до зари просиживая где-нибудь под крыльцом, на меже в поле… Пахло от Федькиной рубахи новым нестираным ситцем, пахло от него дешевыми пятикопеечными папиросами, и молодая крутая сила чувствовалась в каждом движении его. Как давно это было! И как все изменилось… Оплешивел, высох, как ощепок, Федька, и нет уже у него той улыбки, какая была пятнадцать лет назад. Бывает он и ласков, и улыбается хорошо — но уж не светит эта улыбка, как прежде.

Остановила себя Анюта на этой мысли и удивилась. С чего это у нее? Почему не думалось об этом раньше? Прожила замужем пятнадцать лет, а вспомнила о ребячьих ласках… Федька хороший муж, заботится о ней, любит ее по-своему, как должен любить мужик бабу. Чего же ей еще надо?

И слышит Анюта шорох черемухи, густой, душистой, нарядной — пьянит ее этот давнишний шорох, кружит голову. Шумит, смеется черемуха, хлещет Анюту разукрашенной пышными цветами веткой, шепчет ей:

— Пролетит молодость, баба, не увидишь, не успеешь оглянуться, а уж и жить некогда.

Черна, безрадостна бабья жизнь, знает Анюта — опадет румянец с полных щек, поблекнут глаза, посекутся волосы… И вот жмется к ней черноглазый, кудрявый парень, пахнет от него дорогим мылом, новым бархатом от фуражки, и крепки, крепче Федькиных, его руки…

Скрыли годы эту ночь. Облетела черемуха, постарела — подсыхающие сучья громоздятся над грядами, мешают весной пахать, мешают расти овощам, скрывая солнце, и Федька безжалостно обрубает их.