Александр Тарасов - Будни

Шмотяков быстро повернулся к старику.

— Сгорел? Во-о-от что…

Онисим кликнул собаку, вертевшуюся у шалаша, и отошел со вздохом. Он, не торопясь, поставил в углу избушки ружье, сбросил из-под кушака белок, хлопнул дверью и снова тихонько пробрался в кусты около шалаша. Найда опять была здесь. Шмотяков играл с ней. Он держал что-то в руке и дразнил собаку. Найда прыгала, стираясь поймать его за руку. Они вертелись, Шмотяков беззвучно смеялся. Потом, видимо, утомившись, он оттолкнул собаку. Шмотяков посмотрел на нее брезгливо, поморщился и отряхнул руки. Потом он снял с таганка кипящий чайник и плеснул из него собаке на морду.

Найда завизжала пронзительно, жалобно и клубком откатилась от шалаша.

Шмотяков выглянул из кустов, увидал, что у избушки никого нет, и снова скрылся. Онисим подошел в двери и кашлянул. Тогда Шмотяков снова выглянул.

— Вот история, — сказал он. — Вертелась у меня под ногами твоя собака, запнулся и немного плеснул на нее из стакана.

— Так ей и надо, — ровно сказал Онисим. — Не суйся под ноги.

Было еще совсем рано. Онисим, прихватив ружье и топор, направился в верховья Шивды, к старой вырубке. У перехода через реку он остановился и долго слушал. Собака Лавера лаяла в рябинниках. Он еще не прошел на ночлег.

Колышек стоял, приставленный к перилам. Он густо зарос травой. Вокруг него, до самого верха, обвился дикий хмель и теперь на корню спутался и побурел.

Онисим долго стоял над ним. Начинало пахнуть сыростью. Шивда шумела мягче. Сейчас на тропе должен показаться Лавер…

Онисим протянул руку, схватил колышек и резко рванул его вместе с травой. Теперь все, кто ни пошел бы здесь, могли видеть этот колышек и черную вывороченную землю. Онисим рассматривал и колышек, и перила, и старую вырубку с широкими осинами, и ему казалось, что ничего не было: ни вражды, ни одиночества, ни обид. Не было и собаки Лыска: он приснился в удивительном сне…

Вернувшись от перехода, Онисим тихонько подобрался к шалашу. Шмотяков торопливо укладывал вещи.

— Домой, Андрей Петрович?

Шмотяков вздрогнул.

— Да, работа вся закончена.

— Не сейчас ли хотите?

— Да, сегодня доберусь до вашей деревни.

Онисим укоризненно покачал головой.

— Не советую вам ходить. Утречком свежо, быстро добежите. А сегодня мы с вами на прощание последний вечер посидим. Я вам еще многого не рассказал. Как же столько времени жили вместе и не посидеть последний вечер!

Шмотяков улыбнулся.

— Ну хорошо. Я останусь.

— Вот-вот…

Ночи стали длиннее. Дров требовалось больше и больше. Они вместе срубили на берегу озера сухую елку, очистили ее от сучья и принялись разрубать в два топора. Потом Онисим сказал, что надо бы сходить унести клубок березовых лык.

— Утром надрал, оставил по край дороги. Вот сейчас надо лапти плести, а лык нету.

— Иди, — сказал Шмотяков, — я порублю один.

Онисим направился по Сосновской дороге. Отойдя немного, он свернул в лес и пробрался к реке. Он пошел берегом Шивды, то и дело останавливаясь и прислушиваясь. Шмотяков долбил, как дятел. Онисим улыбался и шагал дальше. Когда он подходил к старой вырубке, уже смеркалось. Лавинки перехода над рекой казались черными линиями. Онисим подошел к перилам. Колышек стоял, приставленный на своем обычном месте.

Взволнованный Онисим несколько минут сидел на берегу Шивды. Потом поднялся, прислушался к гудению дерева под топором Шмотякова и пошел обратно.

Ночью Шмотяков сидел у Онисима в избушке. Шмотяков светил лучину, а Онисим плел лапти и рассказывал ему всякие истории из своей охотничьей жизни. Рассказывал и пытливо смотрел на Шмотякова.

— Давно мне хочется рассказать вам, Андрей Петрович, одну историю. Было это прошлый год, во второй половине сентября. Один колхозник пришел ко мне и говорит: «Иди, убей зайца в Малом поле. Я тебе покажу». Я бросил работу, схватил ружье и пошли. Дело было к вечеру. Дошли до гумен, колхозник мне указывает, где он видел зайца. Увидел и я его в борозде. Стал держать направление мимо. (Прямо на зайца у нас не ходят. Далеко не допустит, убежит…) Подошел я на убойный выстрел, поднял ружье, спустил. Заяц перевернулся и забил задними ногами. Оказался большой русак, самка. По брюху от самой шеи до задних ног было вымя. «Эх, думаю, зря убил. Подсосная с зайчатами…» А вышло еще хуже. Когда ошкурил, распорол брюхо, чтобы выбросить внутренности — в ней четыре зайчика, в шерсти! Мне стало жаль, что загубил без пользы четырех зайцев. Выросли, были бы мои! За сорок лет охоты ни разу не встречал я в такое позднее время не ощенившейся зайчихи. Чем объяснить такой поздний помет? По-моему, благоприятным летом?

Сощурившись, Онисим наблюдал за слушателем.

— Да, я тоже склонен так думать, — кивнул Шмотяков.

— А вот Макар Иванович с этим не согласен, — постукивая крышкой табакерки, сказал Онисим.

— Не согласен? Это почему же?

Старик усмехнулся.

— Он не прав! Ему верить не надо…

Онисим приготовился рассказывать всю ночь, однако Шмотяков стал чихать и кашлять от дыма лучины и сказал, что хочет спать.

— Иди отдохни, — сказал Онисим и потрогал в кармане записку Маноса.

Шмотяков ушел в шалаш.

Онисим погасил лучину, лег на нары, но не спал до утра, чутко прислушиваясь и всматриваясь в темноту ночи.

За ночь Шмотяков сжег у себя на костре все дрова. Он стал снова рубить их, чтобы приготовить себе завтрак, а Онисим пошел бродить по краю болота: «Не найду ли рыжиков».

Он пришел к старой вырубке и стал ждать. Светало. День вставал ясный и гулкий. В стороне, по ту сторону озера, курлыкали запоздалые журавли. Ночью прошел дождь. На деревьях и сейчас еще висели крупные капли. Воздух был неподвижен.

Лавер показался вдали на тропе, как всегда обвешанный сумками. Увидев Онисима, остановился, посмотрел на него исподлобья.

— Ты следил за ним? — с трудом выговорил Онисим.

— Видел. Через мои пути шлялся.

— Ну?

Ничего не ответив, Лавер направился к Онисиму, и оба зашагали по тропе. Они шли так, как проходили до этого тысячу раз. Тропа была глубоко выбита, лежала корытом. Сухие головки багульника склонялись над ней и царапали ноги. Они шли и видели все эти милые, родные места, где прошла их юность, где были оставлены молодость, надежды, печали и радости, где, будучи зрелыми людьми, говорили они о своих удачах, заботах и нуждах. С тех пор, как они не были на тропе вместе, здесь как бы родилось что-то вновь. Онисим смотрел на знакомые стволы елей, на вершины и старался понять, что же тут произошло? Тот же разноцветный лист на земле, те же увядающие желтые травы, те же затески на деревьях и небо все то же, но что-то было во всем этом такое, чего Онисим никак не мог понять. Тогда он решил, что изменилось что-то в нем самом. А тропа, лес, небо остались такими же, как и прошлый год, как и сорок лет назад. Он вспомнил о своем смятении в первую ночь пожара на болоте, и ему показалось, что вот то, что он искал и никак не находил тогда, теперь найдено, оно сидит в нем самом… Старики шли по тропе и прислушивались к гудению дерева под топором.